Ватник Солженицына

Бушин дотошно сравнивает и другие аспекты каторжной жизни в XIX и XX веках – одежду, обувь, условия труда, распорядок дня, особенности питания и досуга – и везде сравнение оказывается не в пользу версии Солженицына. Это, конечно, отнюдь не говорит о том, что свой срок «молодой Ветров» отбывал на курорте – несвобода, как говорится, всегда хуже свободы.

Это отмечает и сам Бушин: «Любое пребывание на фронте может для человека кончиться трагически, и любая служба там полезна для общего дела победы; в то же время любая неволя, даже если она с зеленой травкой и волейболом, полуночными концертами и заказами книг в Ленинке, с послеобеденным сном и писанием романов, – все равно тягость и мука. И мы не стали бы столь сурово говорить ни о фронте, ни о каторге Солженицына, если бы он, напялив личину пророка, объявив себя Мечом Божьим, в первом случае не оказался бы хвастуном, а во втором, то и дело талдыча о своем христианстве, не стал бы так злобно глумиться над каторгой Достоевского с ее кандалами и вшами, смрадным ложем в три доски и тараканами во щах, с ее тяжким трудом и тремя нерабочими днями в году»99

Рукопись, спрятанная в бутылке

В заключении Солженицын не только наедал бока на шоколаде и вкусной выпечке, но и активно творил. Жажда писательства проснулась в нем летом 1946 года в бутырском застенке: «С той камеры, – вспоминал он позднее, – потянулся… я писать стихи о тюрьме»100.

Свой творческий путь он продолжил в марфинской шарашке, где, «нагло перестав тянуть» казенную работу, трудился для вечности, сочиняя поэмы. «Этой страсти я отдавал теперь все время»101, – напишет Солженицын в «Архипелаге».

Поэтом, как потом объяснит Александр Исаевич, он стал поневоле, поскольку выучить наизусть стихи легче, чем прозу. «Память – это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно проносить его сквозь обыски и этапы, – отмечал он. – Поначалу я мало верил в возможности памяти и потому решил писать стихами»102. Лишь много позже он обнаружил, «что и проза неплохо утолакивается в тайные глубины того, что мы носим в голове»103. «Под конец лагерного срока, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, маненько – и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объема заученного»104.

Собрание тюремных сочинений включало в себя «Лагерные стихи», поэмы «Дороженька» и «Прусские ночи», пьесы «Пир победителей» и «Пленники». Все вместе это составляло 12 тысяч строк105, или примерно 300 страниц. Запомнить наизусть и носить в голове много лет такой объем текста, согласитесь, – задача, непосильная для простого человека. Но не для зека, обретшего бессмертную душу! «Освобожденная от тяжести суетливых ненужных знаний, память арестанта поражает емкостью и может все расширяться. Мы мало верим в нашу память!»106

Тот же объем, 12 тысяч строк, имеет поэма Гомера «Одиссея», передававшаяся изустно через долгие три столетия, прежде чем ее записали на свитках во второй половине VIII в. до н.э. Филологи долгое время не могли понять, как, каким образом можно запомнить наизусть литературное произведение такого размера? Лишь в конце 1920-х годов гарвардские филологи Милмэн Пэрри и Альберт Лорд доказали на огромном фольклорном материале, что жизнь эпоса в веках основывается на передаче не готовых текстов, а набора средств, используемых при порождении песни – сюжетов, канонических образов, стереотипных словесно-ритмических формул. Поэмы в тысячи строк исполнители не учили наизусть, а фактически каждый раз создавали в процессе исполнения, пользуясь этими формулами как словами языка.

Так поступал, например, босниец Авдо Меджедович, с которым Пэрри и Лорд познакомились во время одной из своих балканских экспедиций. Размер его устной поэмы «Женитьба Смаилагича Мехо», кстати, также превышал 12 тысяч строк107.

Но то – формулы, Солженицын же уверяет, что помнил все именно наизусть, слово в слово. Ну не Фунес ли, чудо памяти?

Стратагема № 3

Придумайте себе сверхспособность. Поражайте рассказами о ней аудиторию.

Феномен Солженицына поражал воображение современников долгие годы, пока в 1999 году не вышел новый сборник его произведений «Протеревши глаза». Кроме прочего в него вошло доселе неизвестная автобиографическая повесть «Люби революцию», пять первых глав которой, по словам писателя, были написаны на шарашке в Марфино. То есть, получается, что еще с 1948 года Солженицын носил в голове, помимо 300 страниц поэзии, еще и около 200 страниц прозы!