Вацлав Нижинский. Воспоминания

Я должна была использовать свое влияние, чтобы противодействовать этому, и я попыталась окружить Вацлава людьми, которые желали ему добра. Я принимала приглашения герцогини X. и даже поощряла ее кокетство с Вацлавом. Я почти сводила их вместе, потому что считала, что две любящие женщины лучше, чем одна, сумеют удержать идеалиста от падения в пропасть совершенно бредовых мечтаний, к которой тащили его эти фанатики. Сергей Павлович знал характер Вацлава и понимал, что только через самоотвержение ради других людей сможет увести его от супружеских отношений, нормальной жизни и искусства, заставить Вацлава навсегда отказаться от танца, чтобы он, словно крестьянин, возделывал землю.

Желание стать монахом-проповедником, которое было у Вацлава в ранние годы жизни, желание удалиться от мира в сибирский монастырь, которое он испытывал перед нашей свадьбой на корабле, плывшем в Южную Америку, снова преследовало его. В той поездке он боролся с самим собой. Он понимал, что Дягилев — бесценный советчик в искусстве, что само существование Дягилева необходимо для его собственного существования, но также полностью осознавал, что их отношения были ошибкой, что любовь должна прийти к нему через женщину.

Но теперь, когда Вацлав полностью понимал себя не только как художника, но и как человека и мужчину, почему же, почему он хотел отказаться от всего, что могут предложить любовь, жизнь и искусство, и вернуться к земле? Теперь я стала понимать, что Сергей Павлович готов полностью уничтожить Вацлава, если не сможет полностью владеть им и как артистом, и как человеком и мужчиной.

Мы стали решать, как быть с Кирой, если Вацлав поедет в Южную Америку. О том, чтобы отправить ее к моей свекрови в Россию в разгар революции, конечно же не могло быть и речи. Раньше мы решили отправить ее с надежной няней в Швейцарию, в известный детский санаторий, однако теперь по наущению Костровского и X. Вацлав сказал: «Мать должна заботиться в первую очередь о своем ребенке». Но я решительно поставила на своем: «Ребенок, которому нужна моя забота, — это ты, Вацлав, и я еду с тобой».

Я старалась как можно больше развлекать Вацлава, и мы часто проводили весь день с герцогиней X., которая так откровенно показывала свою безумную любовь к Вацлаву, что он отказывался выезжать с ней один, как я ему предлагала. Однажды мы поехали на автомобиле в Эскуриал. Это была мрачная поездка по голой пустыне, но на последнем повороте дороги мы невольно вскрикнули от волнения, когда вдруг из ничего возникло, словно мираж, огромное суровое здание, господствующее над всем горизонтом. Его строгие, внушительные очертания подавляли зрителя. Вацлав, полный восхищения, сказал: «Испания. Религиозный фанатизм, выраженный в граните».

Когда он стоял там такой маленький, такой доверчивый под ослепительным солнцем перед тем, как войти в мрачный безжалостный дом инквизиции, я спросила себя: отчего он не видит, что «учителя» стараются с помощью религиозного фанатизма завладеть его душой и уничтожить его?

Герцогиня X., как родственница короля, могла показать нам все. После комнат Карла V склеп казался почти веселым.

За ленчем на террасе Вацлав, похоже, снова стал озорным. Он сказал мне: «Пожалуйста, фамка, не оставляй меня на столько времени одного с ней». Он был слишком скромным, чтобы выдать герцогиню, но слишком честным, чтобы не посоветовать мне быть на страже.

Король со своими придворными присутствовал почти на каждом спектакле и горячо выражал свое восхищение. Он часто приходил на репетиции, и герцогиня X. сказала нам, что, оставаясь один, он пытается подражать прыжкам Вацлава. Однажды вечером Альфонсо пришел так поздно, что мы не могли заставить публику ждать, и сказал своему адьютанту: «Пожалуйста, попросите Нижинского извинить нас за задержку и скажите ему, что я только что родил новое правительство».

Наша интимная жизнь была идеальной. Иногда у меня возникало в высшей мере странное ощущение — мне казалось, я чувствую то, что могли бы чувствовать женщины из мифов, когда бог приходил любить их. Это было невыразимое и радостное ощущение, что Вацлав больше чем человек. Тот экстаз, который он мог вызвать в любви так же, как и в искусстве, был очистительным, и все же в его душе была какая-то неуловимая частица, которой никогда нельзя было коснуться.

Теперь Вацлав стал задавать себе вопрос, не должны ли супруги жить вместе лишь в том случае, если в результате этого рождаются дети. Прежде он принимал во внимание мое слабое здоровье и тяжесть родительских обязанностей, но теперь стал считать, что верный путь либо аскетизм, либо по ребенку каждый год. Я сразу поняла, что это, должно быть, придумал Костровский, чтобы убрать меня с пути. И однажды ночью, когда они обсуждали эту тему, я открыто объявила войну.