Вавилон

Робин мысленно увидел огромную паутину. Хлопок из Индии в Британию, опиум из Индии в Китай, серебро, превращающееся в чай и фарфор в Китае, и все это течет обратно в Британию. Это звучало так абстрактно — просто категории использования, обмена и стоимости — пока это не было так; пока вы не осознали, в какой паутине вы живете и какой эксплуатации требует ваш образ жизни, пока вы не увидели нависший над всем этим призрак колониального труда и колониальной боли.

— Это плохо, — прошептал он. — Это плохо, это так плохо...

— Но это всего лишь торговля, — сказал Рами. — Все получают выгоду; все получают прибыль, даже если только одна страна получает гораздо большую прибыль. Постоянная выгода — такова логика, не так ли? Так зачем нам вообще пытаться вырваться? Дело в том, Птичка, что я, кажется, понимаю, почему ты не видишь. Почти никто не видит.

Свободная торговля. Это всегда была британская линия аргументации — свободная торговля, свободная конкуренция, равные условия для всех. Только это никогда не заканчивалось таким образом, не так ли? На самом деле «свободная торговля» означала британское имперское господство, ибо что может быть свободного в торговле, которая опирается на массивное наращивание военно-морской мощи для обеспечения морского доступа? Когда простые торговые компании могли вести войну, устанавливать налоги и отправлять гражданское и уголовное правосудие?

Гриффин был прав, когда злился, думал Робин, но он ошибался, думая, что может что-то с этим сделать. Эти торговые сети были высечены в камне. Ничто не могло сдвинуть это соглашение с мертвой точки: слишком много частных интересов, слишком много денег на кону. Они видели, к чему все идет, но люди, обладавшие властью, чтобы что-то с этим сделать, были поставлены на те позиции, где они получали прибыль, а люди, которые страдали больше всего, не имели никакой власти.

— Это было так легко забыть, — сказал он. — Карты, на которых она построена, я имею в виду — потому что, когда ты в Оксфорде, в башне, это просто слова, просто идеи. Но мир намного больше, чем я думал...

— Он такой же большой, как мы думали, — сказал Рами. — Просто мы забыли, что все остальное имеет значение. Мы так хорошо научились отказываться видеть то, что было прямо перед нами.

— Но теперь я увидел это, — сказал Робин, — или, по крайней мере, понял немного лучше, и это разрывает меня на части, Рами, и я даже не понимаю почему. Это не так, как будто... как будто...

Как будто что? Как будто он видел что-то действительно ужасное? Как будто он видел плантации рабов в Вест-Индии на пике их жестокости, или голодные тела в Индии, жертвы голода, которого совершенно невозможно было избежать, или убитых туземцев Нового Света? Он видел только один опиумный притон — но этого было достаточно, чтобы стать синекдохой для ужасного, неоспоримого остального.

Он облокотился на край моста, размышляя, что он почувствует, если просто перевернется через край.

— Ты собираешься прыгать, Птичка? —спросил Рами.

— Просто не хочется... — Робин глубоко вздохнул. — Нет ощущения, что мы имеем право быть живыми.

Рами звучал очень спокойно.

— Ты это серьезно?

— Нет, я не хочу, я просто... — Робин зажмурил глаза. Его мысли путались, он не знал, как передать то, что он имел в виду, и все, за что он мог ухватиться, были воспоминания, мимолетные упоминания. — Ты когда-нибудь читал «Путешествия Гулливера»? Я читал его все время, когда жил здесь — я читал его так часто, что почти выучил его наизусть. И там есть глава, где Гулливер попадает на землю, где правят лошади, которые называют себя гуингмами, а люди — дикари, рабы-идиоты, которых называют яху. Их меняют местами. И Гулливер настолько привыкает к жизни со своим хозяином-гуингмом, настолько убеждается в превосходстве гуингмов, что, вернувшись домой, приходит в ужас от своих собратьев. Он считает их имбецилами. Ему невыносимо находиться рядом с ними. И вот как это... это... — Робин раскачивался взад и вперед по мосту. Ему казалось, что как бы тяжело он ни дышал, ему не хватало воздуха. — Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю, — мягко сказал Рами. — Но никому не пойдет на пользу, если мы будем устраивать истерику по этому поводу. Так что слезай, Птичка, и пойдем выпьем стакан воды.

На следующее утро Робин сопровождал мистера Бейлиса в правительственный офис в центре города на аудиенцию с имперским верховным комиссаром Линь Цзэсюем.

— Этот Линь умнее всех остальных, — сказал мистер Бейлис, пока они шли. — Почти неподкупный. На юго-востоке его называют Линь Цинтянь* — чистый, как небо, он так невосприимчив к взяткам.

Робин ничего не сказал. Он решил дотерпеть до конца своих обязанностей в Кантоне, делая минимум того, что от него требовалось, и это не включало в себя подстрекательство к расистским диатрибам мистера Бейлиса.

Мистер Бейлис, казалось, ничего не заметил.

— Теперь будьте начеку. Китайцы дьявольски хитры — двуличны по своей природе, и все такое. Всегда говорят одно, а имеют в виду совсем другое. Будьте осторожны, не дайте им одержать над вами верх.