Вавилон и Башня

Профессор изобразил образ себя в широких штанах, пляшущего на каком-то дощатом столе в шумной пивной. Только в этом образе Розевич был не сухой и скрюченный, а невысокий и пузатый, как и полагалось настоящему пивному плясуну. От профессора осталась только голова с острой, но жидкой бородкой клином.

– Спасибо за инспекцию, инспектор Жаб, – Мукнаил установил ограничение по иронии на ноль, но благодарность все равно прозвучала не очень естественно.

– Спасибо за допуск к личным образам, – тоже не вполне естественно парировал инструктор, поставил пару отметок в своем журнале и вышел из образа допроса.

Вероятно, Жаба сегодня ждало еще немало допросов. А ему, как и всякому инструктору, хотелось антиадреналина. Просто распластаться своим большим перекатистым телом на белом просторном ложементе, чтобы кто-то растирал и жонглировал складками его кожи, а ему было приятно и немного щекотно.

– Слушайте, – почти шепотом проговорил Розевич, украдкой посмотрев на потухшую лампочку рядом с образом инструктора Жаба. – Слушайте! Расскажите, дорогой Мукнаил, – и профессор послал Мукнаилу образ маленького трогательного котика, сложившего лапки на большом аляповатом букете цветов.

– Что рассказать? – не понял Мукнаил.

– Ну, ну… – мялся Розевич. – Как это что, как… как оно там, там, вне облака? А?

– Так вы… что?.. – в свою очередь удивился Мукнаил и внимательно посмотрел на Розевича, который как-то виновато повесил голову. – Давно не…

– Да, да, да…. – Розевич поднял вверх руку, словно собирался сообщить что-то важное. – Видите ли, да. Очень болен. Болен. И я… я… – профессор решительным жестом остановил Мукнаила от какого бы то ни было возражения, – я знаю, что я профессор ИРТ… который, который… давно не выходил из облака.

– Насколько давно? – спросил Мукнаил.

– Давно… – выдохнул Розевич. – Очень, очень давно…

– И? – Мукнаил чувствовал, что ему нужен ответ поточнее.

Но профессор молчал. Вместо этого Розевич отправил ему образ какой-то смазливой девушки, которая стояла рядом с длинной блестящей трубой, соединяющей пол и потолок, потом сидела в глубоком кресле, испещренном мелкими, как мухи, синими цветками, и болтала ногами. Иногда, во время этих движений, то и дело выставляя напоказ трусы… отрезок между трусами и перекрестием ног.

– Дарю. Дарю! – затараторил Розевич. – Сохраните, если хотите, дорогой Мукнаил. Но, но… пожалуйста, скажите, как оно там…

– Да ну! – отмахнулся от такого примитивного образа Мукнаил. – Нашли, что подарить. Ерунда какая-то.

– Но что же, что же? – перебирал длинными скрюченными пальцами Розевич, пытаясь понять, какой образ сейчас хотел бы Мукнаил. – А! – победоносно произнес он. – Нашел! Нашел!

– Что нашли? – голос Мукнаила прозвучал устало. Он знал, что лучше уже до конца выслушать Розевича, потому что все равно профессор должен покинуть образ допроса первым. Пока он не выйдет, придется находиться в этом уже довольно надоевшем образе.

– Нашел, что вас заинтересует, дорогой Мукнаил!

– И что же?

– Асофа! – Розевич так хитро прищурился, что его пенсне искривилось вместе с гримасой. – И то… как она пришла ко мне впервые, когда я принимал ее в ИРТ.

– Да… – не выдержал Мукнаил. – Давайте.

– Так вот-с… – и профессор передал Мукнаилу образ Асофы. – А теперь вы, теперь вы, – он нетерпеливо скреб по столу своими острыми коготками.

– Вы же понимаете, профессор, – послушно начал Мукнаил, – у нас действительно были выключены облака. Я не могу вам передать образы. Только рассказать.

– Ну, ну… – Розевич задышал так часто, что весь стал каким-то красно-желтым, а его пенсне запотело.

– Хорошо.

И Мукнаил рассказал все, что помнил о том приходе Асофы к нему, как они долго шли по коридору и как он уговаривал Асофу не открывать злополучную дверь. О том, как ощутил какую-то слизь, грязь, холод под ногами, когда ступил на ту самую балку.

– Еще! Еще! – радостно хлопал в ладоши профессор, и его пенсне подпрыгивало в такт хлопкам. Он весь крутился, извивался, кривлялся. Кажется, даже полоски тесненького сюртука крутились и извивались, разумеется, каждая по-своему.

– Вот и все, профессор Розевич, – закончил Мукнаил. – Грязно и больно. Вот что я вам скажу. Грязно и больно. И не хочу я больше туда возвращаться, не хочу…

– Браво! Браво! Молодой человек, вы даже не представляете, как опередили мою теорию. Я теперь ее так и назову: «Грязно и больно». Это же прекрасно! – всплеснул руками Розевич (он опять вернулся к своим обычным профессорским жестам, суетливым, но вполне солидным). – Прекрасно!

– Что тут прекрасного? – устало спросил Мукнаил, понимая, что ему придется выдержать все кривляния ученого мужа.

– Прекрасно! – прокричал петухом Розевич и, как это было ни удивительно для Мукнаила, тут же выключил образ допроса, оставив на своем месте лишь потухшую лампочку с водруженной поверх профессорской шапочкой.

Мукнаил откинулся на спинку, испытывая страшную усталость. Еще большую усталость ему сейчас доставляло то, что био, несмотря на и без того низкий уровень адреналина, не давало больше. Жаб хорошо знал свою работу!