Важенка. Портрет самозванки

Митя у дверей не встречал. Все выбежали, даже какие-то незнакомцы, хороводы вокруг нее, поцелуи, будто век не виделись. На кухне он сосредоточенно резал хлеб. Пахло тушеным мясом, и неожиданно очень чисто повсюду, хлопковый тюль из бабушкиных запасов, не белоснежный, но выстиранный, шевелился в распахнутом окне. У традесканции на стене новая подставка, раскрашенная под березку, и она зацвела. Лиля в переднике с петушками хлопочет над вкусным паром, гремит кастрюльками, гоняет всех курить на балкон, новая жизнь.

Немного успокоилась, увидев его круги под глазами. С преувеличенным вниманием слушала потом Ленечкин рассказ о том, что неизвестно, что важнее — защита или банкет после нее, как удалось накормить целую шайку аспирантов, членов кафедры, оппонентов, рецензентов, накормить и споить, как профессор Знаменский затянул в конце: “Да! Я всегда была Пепит-дьяболо!”

— Так мы остатки профессорские доедаем? — поинтересовалась Важенка.

Голос БГ стелился по кухне, вдруг разлученный с сигаретным дымом:

Какие нервные лица — быть беде;
Я помню, было небо, я не помню где;
Мы встретимся снова, мы скажем: “Привет”, —
В этом есть что-то не то…[11]

Лиля волновалась, что оливье не с майонезом, а со сметаной, а все говорили “плевать” и потирали руки. После первых трех разошлись, разгулялись, кричали все сразу.

— Лиля, о боже, у этого цветка на подоконнике соль на листьях. Выступила! Да, блин, это сахар. Лиля, должен тебя огорчить — твой цветок засахарился.

— А в “Зеркале”, в “Зеркале”, сцена у него, когда исчезает сначала женщина, а потом след от ее кружки, ну, кружок влажный на столе. Типа, поверхность стола — зеркало памяти, все и вся исчезнут по концовке. Всё тлен. Так вот, в этой сцене она Ахматова же, да? Когда ей про татар мальчик отрывок читает. Из Пушкина. Она выпала из своего времени как будто, ну и потом обратно. Правильно?

— Это не соль, это кристаллики сахара. У этого цветка второе название — Ванька мокрый! Перед дождем он выделяет влагу. Он — мой синоптик. Дождь был? Был! Потом влага высыхает и остаются крупинки сахара. Лизни попробуй!

— А вот почему ветер поднимается, когда Терехова на жердине курит? Ну, мужик-доктор от нее уходит. Который как будто немного Чехов. До куста дошел, и вдруг ветрище такой. Трава колышется, деревья.

— Лиля! Я лизни? А я щас лизну!

— Чего ты не выпила-то? Ленечку не уважаешь? Граждане, Важенка Ленечку не уважает.

— Вот почему? Типа, свежий порыв в этом стоячем женском? Женщине необходим мужчина?

— Да нет же, ветер его останавливает, возвращает к ней. Хотя да, наверное, порыв, в смысле, нужен мужчина. Гораздо кайфовее в этой сцене, что она оборачивается проверить детей спящих. И все хорошо, они мирные в гамаке, а он как будто их не видит. Рядом стоит и не видит. Видит тот, кому видно, в смысле, чьи дети, тот и видит.

Важенка и сама кричала, спорила, смеялась, смотрела на всех с далекой нежностью, словно между ними разлеглась целая зима или болезнь, и вот все позади, пережили, увиделись.

Вышла покурить с Никитиным. Он травил анекдоты, его рубашка пузырилась от ветра, прикурил еще одну. Она улыбалась, а ветер задувал ей волосы на лицо, они прилипали к губам, и не покурить толком, как-то надо встать по-другому — туши уже! Пнула мешок с грунтом “Микропарник”.

Вернулись на кухню.

— …Ахматова сама из татар. Вот она и усмехается, когда мальчик про то, что иго остановили, не дали дойти до западных границ. Усмехается, типа: что бы вы без нас, татар, делали? Важенка, докажь, что Ахматова из татар!

В какой-то момент она осталась одна в самом сердце споров и криков. Встала, кажется, за стаканом.

Он накатил сзади, к лопаткам, почти коснулся: ну, здравствуй!

Мы встретимся снова, мы скажем: “Привет”, —
В этом есть что-то не то…

И она, взвившись от неожиданности, переиграла этот испуг в другой, притворный. Делала вид, что не понимает этого интимного, щекочущего за ухом “ну, здравствуй”.

— О господи, я что, не поздоровалась с тобой? — Как со всеми, как со всеми, стучало в висках, не выделять и не игнорировать. — Привет!

Смотрела на него оловянными глазами. Митя опешил. Важенка попыталась поуютнее устроиться в возникшей паузе. С улыбкой показала на миску с солениями на тумбе: огурец?

Он покачал головой, недоуменно разглядывая ее.

— Пойдем покурим?

Больше всего на свете ей хотелось с ним на балкон. Она бы справилась, о боже, она бы справилась, шутила бы на износ, красиво стряхивала пепел, она изо всех сил держала бы удар. Ей так хотелось остаться с ним наедине.

— Слушай, я только что, — как можно сердечнее произнесла Важенка, огляделась по сторонам. — Ты позови кого-нибудь… Ну, я правда только что.

Она улыбнулась и аккуратно обошла его. Жюльен Сорель был бы ею доволен.