Важенка. Портрет самозванки

— И така невдалая, така невдалая, ни телка, ни порося не знаеть, к печи не подойдеть, с почты уволилась, и с продуктов ушла, и вот целый день с книжкой у саде, а тока на часах без пятнацяти — все, сразу на стулочку к зеркалу мазаться. Я ей: картоху хоть поди почисть, помоги трохи, а она знай у тушь поплевываеть и начес так лаком. Семен голоднай на порог — она, как канарейка, вокруг его все обчирикиваеть, главна так — мы с мамой то, мы с мамой это, как будто она весь день со мной по хозяйству колготилась. Така бесстыжа, така невдалая, — на все лады сыпала женщина.

В полудреме слово ударило в висок, потом обстукивало Важенке голову в ритме колес. Такими маленькими кулачками. Не-вдалая, не-вдалая. Она снова проваливалась в сон, стараясь понять, что значит это слово — не удалась? неудачница?

— Ну, хоть Семена любить, — невнятно отвечал ей кто-то под Важенкиной полкой.

— Тю-ю, то брехня. Тут ягода перва пошла, — женщина сильно гэкала, — так я им с грядки на блюдечко: “Покушайте, детки”. И шо ты думаешь? Она все до ягодки сожрала, не глядя, ни одной Семену не досталось.

Важенка притворялась спящей, стараясь догадаться, кто эти женщины, сколько их, Гуськов со стариком, должно быть, сошли утром, но тогда где же Митя. Поезд разогнался, мчал на юг, подальше от прохлады ленинградского июня. Купе было залито солнцем, спертый дух постелей, тел, вареных яиц. Новые попутчицы завтракали.

— Ну вот и ладно, что уезжашь от их, поживи у Володьки неделю, — вторая женщина говорила с набитым ртом, почти мычала. — Все польза. Все она може. Кто же теперь свиням дас? Она и дас.

— Вроде как я не человек для ее. Не видить меня, будто я стеклянна, иной раз думаю, може, и впрямь не видить, не навчили чи шо. Я говорю с ей, а она зеваеть прямо мне в морду. Вроде с образованием. В школе хорошисткой была. Но не навчили ее других видить. Гонору-то, гонору, много о себе думаеть. А еще, слышь, брешеть и не краснееть. Ой, такое исполняеть.

Важенка незаметно попыталась подсмотреть за новыми соседками. Было видно только одну из них, ту, что причитала, точнее, ее тусклую с проседью макушку, волосы, забранные назад коричневым гребнем. На плечах светлый хлопковый платочек. Она все время пальцем собирала крошки с газеты, потом быстро слизывала их. Вторая, невидимая на Митиной полке, постучала яйцом об стол.

— Тю, так она молодая ищо.

— Не, не знаю. Гоистка она, наглая такая. Для себя живеть. Бога не боятся, вот что. Бог все видить, а они его не знають, молодые-то. Выросли так, без страха, без совести.

Отъехала в сторону дверь, вошел утренний умытый Митя.

— Приятного аппетита, — весело кивнул он соседкам, сразу шагнул к Важенке, положил перед нею на простыню пакетик с умывальными принадлежностями.

— Волосы мокрые, — сказала она.

— Вставай, лентяйка, — негромко процитировал он Дерконос, зарываясь носом куда-то ей в грудь. — Там уже бабушки, о которых ты мечтала, к тебе навстречу на станцию чешут. Картошечку с пылу с жару шкварками посыпали, и в лукошко к огурчикам малосольным. Бутылку с молоком тряпицей заткнули. Кстати, в Белгороде уже подходили к нашему вагону.

Тетки замолчали. Она нашла губами его ухо:

— Тебе что было сказано? Шкварки, картошечку, кукурузу. Но бабок-то самих кто просил сюда тащить?

Митя мелко затрясся от смеха. От него сильно пахло зубной пастой.

* * *

Море испортилось на третий день. Штормило, и у городского пляжа волна, разбившись о бетон набережной, взмывала в небо снежным взрывом выше шести белейших колонн ротонды. Важенке казалось, что в самой верхней точке, прежде чем обрушиться вниз, она зависала на мгновение гигантским пенным облаком. На набережной визг, и Важенка с сияющими глазами хваталась за Митю.

Сверху по перекрытию ротонды, там, где колонны были увиты каменной листвой и завитками (коринфский?), значилось: “Граждане СССР имеют право на отдых”. Вроде о хорошем, но выглядело строго, и даже какая-то угроза проступала сквозь темные буквы. Рядом кто-то из местных рассказывал Мите, что ротонда, они называли ее аркой, построена на фундаменте бывшего немецкого дота, да-да, зря не верите!

— Если это не сказки, то очень символично, — говорил возбужденно Митя, увлекая ее дальше по набережной.

— Что такое дот? — спросила Важенка, поглядывая сверху на свои ноги в апельсиновых шортах, которые она одолжила у Толстопятенко.

За три дня ноги успели обветриться солнцем, и Важенка не могла на них насмотреться. Грохот моря заглушал музыку на набережной, широкой, с каменными фонтанами, просторными скверами. В длинных прямоугольных клумбах стояли розы.