Почти все российские граждане примерно старше 43 лет, имеющие высшее образование, страдали в вузе от пыток «единственно верным учением». Естественникам и технарям, а также идеологически нейтральным филологам или там искусствоведам приходилось особенно тяжко. Им, как не профильным, курс политэкономии, философии и научного коммунизма преподавали кратенько, без изысков и лишних разъяснений. Вопросы и дискуссии, как правило, не поощрялись, а вот знать весьма спорные логически, но идеологически выверенные тексты требовалось наизусть. Понимание не только не требовалось, но часто и не поощрялось. С идеологически нагруженными обществоведами типа историков, экономистов и философов вроде больше возились, заставляли классиков марксизма читать. Однако и тут был подвох: читать-то нужно было выборочно и опять-таки без лишних вопросов и обобщений. При этом научная карьера от излишней дотошности в изучении классиков могла пострадать не меньше, если не больше, чем от пренебрежения первоисточниками. Безопаснее и вернее было цитировать проверенные учебники, чем самих классиков, особенно из «не рекомендованных произведений».
Разумеется, исключения были, и немало: дискуссии на семинарах, добросовестные преподаватели, вдумчивые исследователи, люди, последовательно и системно изучающие марксизм. Но это были всё же исключения, правила были иными. И эти правила сформировали определенную настойчивую интеллектуальную потребность – заглянуть за границы «рекомендованного». Перестройка такую возможность дала, было издано множество монографий западных исследователей. Их было много, они были завлекательно написаны, часто намного проще и публицистичнее, чем труды Маркса и Энгельса. И в них было немало справедливой критики общественного строя, существовавшего «под знаменем марксизма». Формировалось и определенное общественное настроение: если теория Маркса подаётся как единственно верная, но замешанная на ней идеология прикрывает не вполне, мягко говоря, безупречную социальную и экономическую политику, значит, с теорией что-то не так. Вот и Фридрих Август Хайек прямо указывает: социализм — дорога к рабству.
Так что же не так с теорией?
Использовалась сталинская версия марксизма, базировавшаяся, в свою очередь, на изложении марксизма Николая Бухарина, который, как известно, «никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики». В интерпретации, изложенной во всех учебниках, из марксизма было изъято «чуть-чуть» — идея о комплексном формировании социального субъекта в определенных общественных обстоятельствах. Классовая борьба, критика частной собственности, теория революции остались вместе с историческими закономерностями, общественно-экономические формации были аккуратненько выстроены в ряд, чтобы легче запоминались. Противоречие производительных сил и производственных отношений тоже было описано. Но значение воли людей, процесс формирования их как подлинных социальных субъектов, диалектика индивидуальной воли и исторической необходимости — всё это было вытеснено. Всё вроде осталось, но мелочь — человека — из этой красивой схемы выкинули. Вот вам и экономический детерминизм. Но только реальный марксизм здесь ни при чём.
Однако ведь Энгельс, разъясняя основные положения марксизма, писал: «Материалистическое понимание истории исходит из того положения, что производство, а вслед за производством обмен его продуктов, составляет основу всякого общественного строя… Таким образом, конечных причин всех общественных изменений и политических переворотов надо искать не в головах людей, не в возрастающем понимании ими вечной истины и справедливости, а в изменениях способа производства и обмена; их надо искать не в философии, а в экономике соответствующей эпохи»1
. Самый что ни на есть экономический детерминизм? Но классики марксизма нигде и никогда не писали, что «экономика определяет жизнь людей», они писали, что «…история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, – из этого все же не следует исключать, что эти воли равны нулю. Наоборот, каждая воля участвует в равнодействующей и постольку включена в нее»2.