Вчера-позавчера

Итак, вошел он внутрь стен и остановился между Яффскими воротами и австрийской почтой. В это время все были заняты письмами, пришедшими из-за границы, и никто не обратил внимания на пса. И он тоже не обращал внимания на них, так как был занят поисками дороги. Осмотрелся немного и направился к Верхнему рынку, а оттуда – к овощному рынку, расположенному перед Еврейской улицей, где всегда дует прохладный ветер, рождающийся в скалах. Что он видел и что только не видел?! То, что видела эта собака на бегу, как бы между прочим, не всякий путешественник видел. С овощного рынка пошел пес на рынок Аладдина, а оттуда забрел на Цепную улицу. И так шел он, обходя выбоины и колдобины, и прыгал, и пробирался по улочкам, кривым и обрывистым, закрученным и извилистым, запущенным и грязным, крутым и ведущим под откос. И так шагал он, среди грязи и кала, между домами измаильтян, печальными и темными, как и их хозяева, прибывшие из Марокко, страны Магриба, и в жилищах своих живущих жизнью Магриба. Понюхал немного тут и немного там – и пошел на Мидийский рынок, а с Мидийского рынка – к Батей Махасе[64]. Но когда подошел туда и захотел убежища для своих костей, мало что не нашел убежища, но даже те его кости, что уцелели в Меа-Шеарим, могли быть здесь переломаны. Ведь в те времена город был полон хедерами и ешивами, и из них выходили гении, которые до сих пор живут среди нас и которые уже в раннем детстве умели складывать буквы. И как только они увидели пса и все, что написано на нем, закидали его камнями, как змею. И если бы не обратился он в бегство, кто знает, не закончил ли бы он тут свои дни.

Итак, убежал он, и спасся он, и прибыл туда, куда принесли его ноги, и остался там. И получилось так, что поселился он среди гоев. Не ясно, где он поселился сначала, или у греков-ортодоксов, или у греков-католиков. У армян-грегорианцев или у армян-католиков. У сирийцев, или у маронитов, или у коптов, или у эфиопов… У францисканцев или в других монастырях. У пресвитерианцев или у лютеран. Но известно, что не было места, в котором бы он не побывал, подобно выкрестам, что тянутся к тому, кто даст им больше.

Итак, поселился он среди других народов, и ел, и пил, и играл с другими собаками. Иногда – он кусал их, а иногда – они кусали его, иногда – играючи, а иногда – по другой причине. В особенности в те дни, когда перепадала собакам сирийская путиретта, напоминающая им праздничную халу. Но удовлетворения он не находил, в душе его все смешалось, не переставал он удивляться и приходил в замешательство: неужели сыны Исраэля, милосердные, дети милосердных, стали вдруг жестокими, а сыны Эсава и Ишмаэля стали милосердными? И так он копался в своих мыслях, но собачий разум не был в состоянии постичь такую правду.

В любом случае еды у него было предостаточно. Однако удовольствие его не было полным, ведь все это время мысли его были привязаны к Меа-Шеарим, и к Угловым воротам, и к соседним с ними кварталам, как хвост его, что привязан к нему сзади. И он снова и снова удивлялся: неужели сыны Исраэля – жестоки, а сыны Эсава и Ишмаэля – милосердны, а если это не так, как объяснить, что евреи отталкивают его, а неевреи приближают его? Под конец пришел к выводу, что что-то порочное есть в нем, возбуждающее ненависть у людей, но при этом он не подумал, что такая же порча есть и у других; не то что некоторые человеческие создания, которые считают себя – чистыми, как ангелы, а других – подобными дьявольским отродьям. В действительности нет создания без пороков, просто его пороки отличаются от пороков других существ. Если так, почему евреи видят его порок, а неевреи не видят его порок? Или может быть, его порок – для сынов Исраэля порок, а для остальных – не порок?

2