Вчера, позавчера…

В те времена Бенуа жил на 1-й линии, и для него посещение библиотеки Академии было, наверное, приятной прогулкой.

Кадетская и 1-я линия. Все здесь строго, чинно, «грамотно». Здесь жили профессора университета, пожилые полковники и генералы, но не просто «солдафоны», а с «учеными трудами» и «воспоминаниями» о среднеазиатских походах! Да, впрочем, когда-то здесь жил сам баснописец Крылов!

«Здесь, в Питере, они извозом промышляли!»

Какой язык! Точно сани, розвальни катятся по снежной укатанной дороге!

Я прожил на свете не так много, но язык, скорее, его интонации, сильно изменились. Появилась какая-то подленькая скороговорка, да еще и замирание в конце фразы!

Русской речью виртуозно владел Александр Бенуа, этого никто не подозревал из тех, кто не знал его лично!

Вот он жил здесь, на 1-й линии между Средним и Большим проспектами, в эпоху создания «Истории живописи».

О! Каким я был восторженным читателем его фельетонов в «Речи» — по пятницам. Это еще в бытность мою реалистом в Саратове!

С этих фельетонов все и началось!

В библиотеке он сидел за столом около окна. Оно выходило в Румянцевский сквер, деревья сквера были в белом инее.

Черная борода, проступающая лысина, двойные очки — одни из них в черной оправе, как у инквизитора.

Есть такой портрет — инквизитор в очках — Эль Греко. Таким я воспринял Александра Бенуа, сосредоточенным и строгим. Никаких улыбок. Я даже не мог подозревать, что в частной жизни Бенуа был таким шутником и мастером на всякие каламбуры…

Тут же «напротив окон Бенуа», но в XVIII веке прогуливался директор Шляхетского корпуса, генерал русской службы и друг Гете, Фридрих Максимилианович Клингер. Он подтягивал воспитанников, требовал точной отдачи чести «во фрунт». Ох, эти русские, веками привыкли ходить расхристанные, надо заставить, выучить их быть застегнутыми на все пуговицы.

Он прогуливался вдоль красного фасада. На Неве — сильный ветер. Возможно, он обдумывал ту сцену своего «Фауста», где Мефистофель со своим другом появились в «кружале» Китай-города эпохи Елены Глинской!

Спокойная, «порядочная» линия.

Тут уж никаких «синема», никаких девочек в боа из перьев! Боже сохрани! Ни пивных, ни рестораций!

Если хотите этого товара, то пожалуйте на Средний проспект. Там есть всякое. Я обедал на нем в разных «кухмистерских» или заходил в «квартирки», где отпускали домашние обеды: щи или суп, котлеты и кисель! Обед молодого человека эпохи созревания.

На Малом же, у самой воды Малой Невы, был ресторанчик третьего разряда под вывеской «Лисабон» или «Палермо», не помню точно, но одно из двух. Мы заходили туда — ученики Академии или просто молодые художники, как мы с Поповым и Домрачевым — поздно вечером, когда сильно проголодаемся, а столовые закрыты.

Широкое и длинное зальце во втором этаже с окнами на Неву. Из окон мучительно дует. Низкий потолок, запахи съедобно подливные и соусные. Эти запахи остались еще со времен Версилова и Свидригайлова.

По уверениям всех историков архитектуры, пропорции готического храма устремляют душу ввысь, к божеству! Пропорции этого зальца как-то идеально выражали Духовную стихию Подлости! Даже вилки, ножи, на которые вы смотрите в ожидании «яства», как бы молча вам подмигивают и нашептывают: «Так-то, молодой человек! Без подлости не проживешь!»

Я не послушался ножей и вилок «Лисабона», я прожил жизнь без подлости, но прожил ее скудно и скверно, без «филейных» бифштексов!

Вы заказываете бефстроганов! Бифштекс не разжевать даже молодыми зубами, его заглатывают, сильно охмелев! Биточки весьма подозрительны и опасны! Бефстроганов! Это в самый раз! Но он тоже как-то «подл», он что-то маскирует, что-то изображает, ему не свойственное!

До войны 1914-го года можно было спросить графинчик водки на двоих. Услужающий ласково спрашивал: «С пикончиком?». «Пикон» — это какая-то гнусно-коричневая отрава, которую добавляли в чистую водку, тоже, вероятно, для «подлости»! После начала войны водку не подавали. Было трезво и как-то жутко!

Мы ходили иногда с Борисом Поповым в этот «Лисабон». Это недалеко от «Новой художественной мастерской»!

У короткой стены зальца, стены без окон, стояла «машина». Можно было опустить тяжелый пятак, машина рявкнет и заиграет: «Разлука ты, разлука! Чужая сторона» или вальс «На сопках Маньчжурии»! Тоскливо и сладко! Скорее на воздух в черную сырую ночь!

Мокрый ветер с Невы, капли с крыш во время частых зимних оттепелей быстро освежат после подлой залы и подлого «бефстроганова»!

Средний проспект. Лютеранская церковь теперь заколочена! Булочная! Это та самая, в которой я, на исходе войны, покупал уже сырые, непропеченные «французские» булки! Именно эта булочная и подала первый сигнал о «бедствии»! Какая вечная булочная! Даже страшно! Она существует и по сию пору, когда все уже ушли, и кирха стала пустым, мешающим всем зданием! В этой булочной будут продавать хлеб даже и тогда, когда меня не будет!