Вчера-позавчера

Решил Балак заткнуть себе рот и подавить свои завывания, ничего не вышло у него — это вошло у него в привычку. Раньше он был господином над своим голосом, теперь голос властвовал над ним. Он выл, и хвост его висел меж задними лапами, и он крался по обочинам дорог из страха перед ангелом смерти, потому что боялся Балак, чтобы не отравили его, как свинью, забредшую к потомкам Ишмаэля. Отныне и впредь он отказывал себе в еде и питье, опасаясь: не подложили ли туда смертельный яд. Изо всех смертей страшился Балак больше всего смерти от яда. Как это? Вот он — цел и все кости его целы, а тут вдруг приходит к нему ангел смерти из его нутра, как если бы он сам поселил его там.

Подумал Балак: горе мне от евреев и горе мне от неевреев. Если буду жить среди гоев, гои отравят меня, а если буду жить среди евреев, евреи разобьют мне голову. И так и эдак, горе мне! Даже небеса воевали с Балаком — солнечные зайчики в конце лета казались ему веревками, которыми связывают бешеных собак.

От постоянного страха слух Балака обострился, и каждый шорох и даже намек на шорох проникал ему в уши, и гремел, как солдатский барабан, и будоражил ему душу; и весь он трепетал, как кадык кантора. Но Балак не пел нигунов, он уже понял, что мир не нуждается в песнопениях. Переполнялась его взбудораженная душа — вырывался вопль из его горла; тогда присоединял он к нему глухое завывание, чтобы изгладить из памяти вопль, и ложился на брюхо, и молчал, будто и не лаял он вовсе. Все то время, что находился он в чужих краях, он старался вести себя в соответствии с изречением «собака, проведшая семь лет в чужом месте, не лает».

Еще сильнее, чем слух, обострилось у него обоняние — до такой степени, что он чувствовал следы практически несуществующего запаха. Слух был полностью во власти Балака, но обоняние властвовало над ним. Тащился он вслед за запахом и не успевал достигнуть своей цели, как второй запах вставал перед ним, а как только этот запах появлялся перед ним, приходил третий запах, и хватал его за нос, и тащил за собой. Бежал он за ним, в сторону запаха — другой запах приходил оттуда; не успевал добраться, как иной запах мчался ему навстречу. Помои Иерусалима могут лишить чувства обоняния любого, имеющего нос, не то — с Балаком, которому каждая помойка раскрывает свой особый аромат.

Невозможно жить одновременно в нескольких местах — и невозможно усидеть на месте, если самые разные голоса звучат в тебе. Поэтому Балак мечется с места на место, и прислушивается и принюхивается, и прислушивается и принюхивается. И то, что голоса не делают с ним, делают запахи; и то, что запахи не делают с ним, делают голоса. Опять лает Балак изо всех сил, и прислушивается, и нюхает, и вонзает нос в отбросы, дабы убедились все, что это не он вопит, а мусор этот.

4

Обостренный слух и обостренное обоняние ввергли его в тоску: ведь не может же быть, чтобы все эти великолепные качества были даны зря? Нет, наверняка есть тут великое предназначение. Только зачем они даны и каково это предназначение? Однако чем больше ему было дано, тем меньше ему было от этого толку.

Поднимался Балак с кучи мусора и шел в другое место, как тот, что бредет в разгар темной ночи, и если ставят свечу ему под ноги, так он отдаляется немного от этого места, чтобы свеча давала ему свет. Взобрался он на скалу, и раскрыл глаза, и навострил уши, и попытался схватить глазами и ушами что-нибудь из этого предназначения; как и большинство примитивных существ, не различал Балак, что — внутри, а что — снаружи. И так он стоял, и все вокруг оглушало его, и не говорило ему ничего. Вытянул он лапы и принялся сучить ими об землю, пока не вырыл в ней яму, то ли чтобы заставить ее раскрыть свой рот, то ли — сделать ей новый рот. Налетела пыльная буря, и у него потемнело в глазах, а когда улеглась пыль, обнажилась, торчащая из земли, головка кисти, выброшенная одним из маляров. Обнюхал Балак эту горсть волосков. Прошел по его коже трепет, как в тот день, когда он был в Бухарском квартале; в тот самый день, когда владелец мокрой кисти брызнул на него ее влагой. Только трепет этот не был трепетом наслаждения, а был трепетом страха. Налились его глаза кровью, и вырвался вопль из его пасти. Не вопль рыдания, и не вопль завывания, и не стон, а новый вопль — вопль мести.