Вчера Сегодня Никогда

Так вот, этот очаровательный юноша - в начале серии он мил, свеж и полон «сливочного английского обаяния», как это замечательно определил Ивлин Во, - получил свое наследство именно первого мая. В первой картинке серии он стоит, юный и глупый телок, посреди развороченного скарба своего папаши, перед ним ползает обмеривающий его стать портной, костюм в легком беспорядке, все хорошо, свобода и денег прорва, а в углу притулилась Сара Янг, которую он обрюхатил еще будучи в Оксфорде. Впереди будущее, да и Сара ведет себя тихо, ничего не требует, и веселый месяц май шумит солнечными лучами за окном, и к вечеру все будут плясать вокруг майских шестов, и жечь костры, и до упаду будут плясать молочницы с трубочистами, и все заснут вповалку, отпыхтев свою майскую ночь.

Трубочист и молочница, трубочист и пастушка, фарфоровые фигурки из андерсеновской сказки, розовенькие, чистенькие, с нежнейшим румянцем, они сбежали на крышу тоже, наверное, в майскую ночь, праздник половой свободы. Во время обязательной Майской процессии веселые молочницы шествовали с пирамидами серебряных блюд на головах, взятых напрокат из ломбарда, и рядом с ними шли трубочисты, чьи черные лица были выбелены мукой, головы покрыты париками, напудренными и белыми, как снег, а одежда украшена бумажными кружевами; и все же, несмотря на сей шутовской наряд, они были серьезны, как гробовщики на похоронах. Так описывал майский праздник один из лондонцев семнадцатого века: улыбающиеся девочки и нахмуренные мальчики в предвкушении единственного беззаботного дня в году, дня игрищ и гуляний.

От всей европейской благости, от ведьм, повес, молочниц и трубочистов нам достались демонстрации, обязанность вставать в необозримую рань, куда-то переться в толпе, размахивая глупыми флажками, что-то орать, выслушивать вопли вроде «Слава Кировскому заводу!», ненависть к этому первому мая. Проклятый Маркс с проклятым Энгельсом, будь неладно их взаимное лондонское счастье, откуда и притащили они свой рабочий праздник, наглядевшись на трубочистов с молочницами да на Зеленого Джека, разгуливающего с ними в венке из зеленых листьев.

Все же хоть он и бледная карикатура юга, наш май имеет свои достоинства. Открывается лучший в мире сад, во всяком случае тот сад, что мы считаем лучшим в мире, так как сады Гвиди, Боболи и Бомарцо не видели, совсем не видели и не знали в то время, о котором пойдет речь, в весьма своеобразное ленинградское время. Надо сказать, подобное неведение во многом и обеспечило нашей ленинградской культуре своеобразие, которое вольно завистникам-соперникам обзывать провинциализмом. Ведь розой пахнет только роза, хоть розой назови ее, хоть нет, и что слова, они лишь слова, и ничего больше. В этом провинциальном саду, на одной из аллей, ближе к прелестному садовому домику, что с провинциальной гордостью мы зовем Дворцом, стоит бюст мраморный юноши, в ленинградское время называвшийся бюстом девушки, так как его прическа странна и витиевата: волосы заплетены во множество мелких косичек, собранных на затылке в пучок. Прическа напоминает прически боттичеллиевских и леонардовских красавиц, но на самом деле является прической бога Аполлона, что он носил во время своих священных жертвоприношений. Она известна по многим античным скульптурам, в том числе и по скульптуре Праксителя, названной Аполлон Саурактон, или Аполлон Победитель. Бог совсем юн, без малейшего признака половой зрелости на своем идеальном теле, и, с интересом уставившись на ящерицу, ползущую по стволу дерева, на которое он облокотился, он занес над ней руку с камнем, готовясь поразить эту, в сущности совсем безобидную, рептилию. Эта рептилия на самом деле не кто иной, как чудовищный змей Пифон, что в очередной раз доказывает, что в этом мире все не то, чем кажется. Девушка тоже оказалась юношей, о чем ясно свидетельствует отсутствие грудей, и, быть может, именно о нем и пишет Пушкин: «женообразный, сладострастный, сомнительный и лживый идеал - волшебный демон - лживый и прекрасный». Комментаторы академического издания пятидесятых сообщают, что этот волшебный идеал Венера, проявляя полную невинность в вопросах пола, схожую с невинностью авторов табличек под статуями и вообще свойственную культуре ленинградского периода. В эти же пятидесятые в саду была воздвигнута нелепейшая эстрада с водрузившимся на нее оркестром, игравшим в майские праздники советские песни, звучавшие с этом саду столь дико, что голые мраморные истины и правосудия покрывались мурашками, хмурились мраморные императоры, а юноша улыбался, сомнительно и лживо. Гулять под звуки этих песен было как-то нестерпимо глупо, лица публики от них делались еще более советскими, чем даже были на самом деле, но чухонский май выдался на редкость прекрасным, прямо настоящий день повесы, и все мраморные идолы, окруженные легкой-легкой, едва пробившейся зеленью, были как-то особенно манящи.