Вчера, сегодня, позавчера...

– Ты не смейся. Это серьезно.

И это, правда, было серьзно для меня. Я считала, что обязана рассказать Алику о моей школьной любви. Тот мальчик все еще соперничал с Аликом, я вспоминала, как сильно любила его, и все поступки Алика испытывала с точки зрения той любви. Я давно уже его не любила, то есть не любила этого, который пил со мной газировку в Парке культуры, потом ушел в армию, дальше поступил в военное училище и учился в то время в Севастополе, как я знала. Но того, которого я любила преданно и обреченно, я по-прежнему любила. И я люблю его до сих пор, хотя он никогда не превратится для меня из семнадцатилетнего мальчика во взрослого мужчину.

Наверное, я люблю в нем свою юность. И Алик тоже любит в той девочке свою юность. Зачем он пытается ее вернуть?

Тогда, в читалке, Алик на мгновение растерялся, потому что подумал бог знает что. И когда я рассказала ему про моего мальчика, про дневник, про поцелуи на Каменном острове, он только рассмеялся.

– Это не считается, – сказал он.

Интересно, что бы он сейчас сказал?

– Я уж испугался, что у тебя с ним что-то было… – добавил он.

…Я смотрю сверху на Ленинград и вижу его в темных пятнах дождя, медленно перемещающихся в одном направлении. В пятне, захватывающем Казанский собор, площадь Искусств и кончающемся в районе Летнего сада, я вижу себя у памятника Пушкину и тебя с зонтиком на Невском проспекте. Ты приближалась ко мне, как маленький метеорит приближается к короткой и ослепительной гибели. Та же участь грозила и мне.

Тогда я этого еще не знал. Я стоял у памятника под дождем, чуточку гордясь собственным героизмом. До этого я сидел на скамейке, примчавшись на площадь за час до встречи, когда еще не было дождя. Рядом сидели молодые женщины с колясками. Когда дождь буквально свалился с неба, они побежали по аллеям, прикрывая детей чем попало и неумело управляя колясками. На аллеях остались тонкие переплетающиеся следы колес. Я вышел к памятнику, не делая никаких попыток укрыться от дождя. Проходящие мимо девушки взглядывали на меня из-под зонтиков с любопытством, вызванным моими странными глазами. Я смотрел на каждую с готовностью узнать, и это их немного беспокоило.

Когда я вдруг обернулся, ты уже стояла в двадцати шагах как ни в чем не бывало. Ты выросла на площади перед памятником, точно гриб под этим теплым дождем. Над тобой был цветной летний зонтик. Я подошел к тебе, отвел зонтик в сторону и, наклонившись, поцеловал безмятежным дружеским поцелуем. Это вышло естественно и непринужденно, потому что я мысленно репетировал момент встречи и сыграл его великолепно.

«Здравствуй», – сказал я и дотронулся до твоих пальцев.

«Здравствуй, Алешка!» – сказала ты, пряча меня под зонтик, пока я перебирал твои пальцы и нащупывал на одном из них тонкое колечко с твердым граненым камешком. Каким-то краем сознания я успел отметить, что обручального кольца нет, но тут же забыл об этом, потому что нужно было что-то говорить, а моя репетиция не зашла дальше первого поцелуя.

Мы стояли под зонтиком, взявшись за руки, и смотрели друг на друга, смеясь, говоря разом какие-то слова и заново открывая друг друга, пока стучали капли, а с выгнутых перепонок зонтика стекали параллельные струйки, заключая нас, точно скульптуру какого-нибудь фонтана, в округлый водяной занавес. Я снова наклонился к тебе и поцеловал, а ты вдруг отдала мне зонтик и проговорила: «Ну пойдем, пойдем!» – «Куда?» – спросил я. «Господи! Куда угодно! Не стоять же здесь!» И мы пошли к каналу Грибоедова, а потом вдоль него по каменному узкому тротуару, на котором вспыхивали белые разбивающиеся капли. Я держал зонтик, чувствуя, что он вырывается из рук, как живой, но уже ничего не соображал, а только видел тебя – такую, как позавчера, такую, как сегодня и всегда, – ты обладаешь удивительным свойством не изменяться.

Храм Спаса-на-крови, чисто вымытый, сиял своими золотыми и пупырчатыми куполами. Решетка Михайловского сада, образующая полукруг, распускала мокрые железные цветы. Мы вышли к Неве, белесой от дождя, катящейся плавно и неторопливо, как беззвучная музыка с короткими водяными столбиками нот, возникающими на месте падения капель. Этих нот было так много, что хватило бы на большую симфонию, исполняемую оркестром Ленинградской филармонии. Их оставалось только выстроить на нотной бумаге, чтобы они зазвучали, но тогда они выпрыгивали из воды в беспорядке, отчего возникало ровное и влажное шуршание.