Вчера, сегодня, позавчера...

Народу было много, и я из толпы наблюдала за ним. Что со мною происходило? Это непросто объяснить. Во-первых, я вглядывалась в его лицо, жесты, походку и сравнивала их, как с эталоном, с тем, что осталось в моей памяти. Во-вторых, я посматривала на его жену и немножко представляла себя на ее месте. Самую капельку, но представляла.

Я также с небольшой, но ощутимой ревностью следила за тем, как он с ней разговаривает. И помню, что мне доставила непонятную радость гримаса недовольства на ее лице. Он о чем-то с нею спорил, причем перевес был на ее стороне. Под конец он жалобно улыбнулся и пошел за нею в другой отдел. И я, вспомнив его сразу какой-то другой памятью – вот эту именно жалобную улыбку, – пошла неверными шагами за ними.

И вдруг я подумала об Алике и его возлюбленной. Каким она видит моего мужа? Неужели тем же мальчиком из школы? Или она тогда полюбила в нем мужчину? Почему она больше не дает о себе знать? Что-то похожее на предчувствие мелькнуло у меня в мыслях. И я не ошиблась: через несколько месяцев они снова встретились.

Мне хотелось тогда в «Пассаже» пройти мимо него, чтобы он меня заметил. Было прямо-таки дьявольское искушение посмотреть на его лицо в этот момент и на то, как он будет себя вести. Просто пройти мимо и безразлично взглянуть, будто бы не узнав. Но как только я так подумала, ноги сами понесли меня к выходу. Я выбежала из магазина, вскочила в первый попавшийся троллейбус и сошла на следующей остановке. Пошла по улице, размышляя, и вышла к памятнику Пушкину на площади Искусств.

И опять непроизвольно я вспомнила, как Алик мне рассказывал о свидании с нею у этого памятника.

Неужели это будет преследовать меня всю жизнь?

…Проводив тебя до подъезда на улице Марата и договорившись о встрече завтра в десять на том же месте, у Пушкина, я поехал домой.

Первое, что я увидел, войдя в свою комнату, был авиабилет, который лежал на столе рядом с моим паспортом. Я взял билет и прочитал, что самолет улетает завтра, в восемь двадцать. Это был, так сказать, отцовский сюрприз. Второй за один день.

Отец уже стоял сзади в дверях. Он был в трусах и в майке, поскольку собрался спать, а из рук у него торчала сложенная вчетверо газета. Он был доволен, как стрелочник, только что перекинувший стрелку и направивший состав по нужному, единственному пути. Теперь он любовался плодами своей деятельности, и на его взрослом и мудром лице проступали черты правильной добропорядочности или добропорядочной правильности – не знаю, как лучше выразиться.

«Я не поеду», – сказал я без всякого выражения. «Правильно. Не поедешь, а полетишь», – вкрадчиво сказал он, и тут же его голос набрал страшную высоту, точно самолет с вертикальным взлетом. Сейчас есть такие удивительные самолеты. «Полетишь, как миленький!.. Романчики, понимаешь, стал крутить! Тебя еще сечь надо, сечь!»

И он показал газетой, как нужно меня сечь – вот так меня нужно сечь, сверху вниз, с оттяжкой, по всем моим чувствительным местам, по нервам, по душе моей надо сечь, которая еще не верила и пела какую-то радостную песенку там, внутри.

Песенка оборвалась. Часы на кухне вяло склевывали секунды. И вправду, меня стоило тогда высечь, потому что я не разорвал этот билет, не сжег его на огне и не развеял пепел по ветру. Врожденное уважение к документу, к бумажке, предписывающей сделать то-то и то-то в назначенный срок, оказалось сильнее. Вчера бумажка предписывала мне улететь в восемь двадцать утра, а встретиться мы должны были лишь в десять, причем это время не было закреплено документально, утверждено печатью и заверено у нотариуса. Оно не имело той юридической силы, которая таилась в голубом авиабилете.

Моей умеренной безрассудности хватило вчера на то, чтобы выскочить на следующее утро в шесть часов из дому, добежать с чемоданом до стоянки такси, разбудить водителя, досыпавшего смену, и примчаться на улицу Марата.

Тетка, скорее раздосадованная, чем удивленная моим ранним визитом, вызвала тебя на лестничную площадку. Ты появилась в халатике, заспанная, со спутанными волосами, и я стал целовать тебя, чувствуя тепло сонного тела. Ты ничего не понимала, послушно ожидая объяснений, а потом, с удивительной покорностью взглянув на билет, тихо ушла одеваться. Через пять минут мы ехали в аэропорт, чтобы расстаться еще на восемь лет, до нашей сегодняшней встречи.

В такси мы почти не разговаривали. Бывают минуты, когда разговаривать вовсе не нужно, потому что язык чрезвычайно беден, и достаточно лишь касаться руки, как тогда, на пляже, после игры в прятки и той влажной туманной ночи, когда ты шла по саду и меня не заметила.