Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

“Это который, Лев, что ль? Правильно, значит, написал”.

Писатель сказал, что он однажды видел похороны настоящего царя.

“Это которого?”

“Последнего”.

“Врёшь. Это когда же. Тебя тогда ещё и на свете не было”.

Подумав, он добавил:

“Видели мы их всех в гробу. Суки поганые... Чтоб им черти на том свете пятки щекотали...”

За перегородкой, где помещалась кухня, Василиса с грохотом свалила охапку дров.

“Да ведь уж топили, Васён!”

Бабий голос ответил:

“Холодно чегой-то”.

“Всё сгорит, – бормотал волосатый мужик, – Всё-о-о, – повторил он с видимым удовольствием, – пойдёт прахом! Ну, давай еще по маленькой”.

“Егоша, может, хватит?”

“Молчать!”

Выпили еще по маленькой.

“Сказано: всех покараю и не оставлю на камне... Ты читай Писание, там всё сказано. Евреи написали... По-нашему, жиды. Умные, гады, всё знают. А насчёт того-этого, ничего не бойся. Тут закон – тайга. А если спросит кто, нет таких, и гребите отседа”.

“Я вот тебе что скажу, – бормотал он. – Раз уж пошёл такой разговор... – Он наклонился и зашептал: – Меня тоже нет. Я уж который год живу как бы вовсе не живу. Спроси меня, кто я такой, я тебе не отвечу. Никто! Понял? Чего ты на меня смотришь? А? – мужик стукнул кулаком по столу. – Небось думаешь, нализался и ничего не соображает. А на самом-то деле кто тут с тобой сидит? С тобой Григорий Петров сидит! А может, и не Григорий Петров, может, вовсе даже не человек, а так, одна мечта”.

“Да что ж это такое!.. Ты его не слушай – болтает незнамо что”.

“Нет меня. Убили, пропал без вести. У меня и похоронка есть, там прямо сказано: погиб в боях, за нашу советскую родину. Е...ть её в рот. Нет таких, и всё, и катитесь вы все к едреней фене”.

XXII Путь жизни. Утрата девственности

Ноябрь или декабрь

Старуха нашла для него старые растоптанные валенки, телогрейку, треух, писатель бродил по заснеженной пустоши, возвращался к себе, топил печурку, спал, просыпался, читал вслух ветхую Библию, и зверь внимал ему, сидя на поджаром заду, щёлкал зубами, чесался, ловил блох, помалкивал. Однажды, миновав развалившуюся мельницу, перебрались по льду через речку и углубились в лес, пёс залаял, побежал, махая хвостом, провалился в сугроб, хрустнули ветки, белый пушистый убор посыпался с еловых лап, из чащи вышла снежная королева.

Вышла невысокая, присадистая, полнолицая, молодая, на вид лет сорока, в тёплом платке, из-под которого выглядывал белый платочек, в шубейке и маленьких чёрных валенках. Козёл крутился возле неё, она чесала его за ушами, приговаривая: Козлик. А тебя как, спросила она.

“Не хочешь говорить. А я и так знаю”, – и пошла вперёд. Пёс выбежал на лёд. Добрели до мельницы, она сгребла ногой снег с единственной ступеньки, оставшейся от сгнившего крыльца.

“Кабы не проломилась”, – пробормотала она.

Писатель опустился рядом.

Пёс осведомился, помахивая хвостом: так и будем сидеть?

“А куды нам спешить”.

“Вы здесь живёте?” – спросил студент.

“Живём...”

Помолчали, женщина сидела, вытянув ноги в валенках, поправляла платок.

“Живём – хлеб жуём. Чего тебе, Козя? Домой хочешь?”

Она поглядела на белое ватное небо и широко зевнула.

“Чегой-то спать хочется. К непогоде. Потопали, милые”.

По дороге разговорились: она жила в посёлке, километров за семь. Да какой там посёлок, полторы старухи. Небось, скучно тебе здесь, сказала она. Писатель ответил, что хозяева хорошие. И ещё о каких-то пустяках. Григорий Петрович говорит, в сторожке будто бы жил святой какой-то старец. – Какой еще старец, не было никакого старца. – А кто же? – Никого там не было. – Хозяин говорит, давно: сто лет назад. – Ну, это другое дело; мало ли кто жил. Вон у нас помещики жили, баре; ничего не осталось. – Якобы царь. Об Александре Первом тоже рассказывали, что он не умер в Таганроге, а скрывался в Сибири.

“Ты его больше слушай, – сказала Клавдия, – он тебе наговорит”.

“Так и не пойму, кто он вообще-то?”

“Кто... – Она усмехнулась. – Никто, вот он кто”.

“Они что, тебе родня?”

“Какая родня – седьмая вода на киселе”.

Оттоптали снег с валенок и вошли в дом.

В тот раз ничего не было, и, кажется, прошло ещё сколько-то времени, Клава приходила несколько раз, прежде чем – прежде чем что? Впоследствии же всё выглядело так, словно совершалось в один день.

“Давай помогу, что ль”, – промолвила она, вслед за Василисой вышла на кухонную половину и вернулась, неся перед собой ухват с шипящей чугунной сковородой. Хозяин, заросший, как лесной царь, восседал под образами. Клава выбежала в сени – “я сейчас” – там была другая дверь – и вернулась в платочке, из-под которого кокетливо торчала ореховая прядь, в пёстром платье с буcами на груди, с неумело накрашенными губами.

“Ишь ты, ишь ты”, – проворчала старуха. Григорий Петрович смотрел на Клавдию из-под нависших бровей. Все уселись за стол. Козя, не дождавшись, когда начнут, уже хлебал что-то из миски.

“Вот это другое дело, – сказал Григорий Петрович, по-хозяйски беря со стола бутылку с бело-зелёной этикеткой, – “Карагандинская”! Караганда-то знаешь, где?”

“Не знаю”.

“И не надо знать. Это даже и не Россия”.

“Почему же не Россия?” – спросил студент.