Вчерашний мир. Воспоминания европейца

А к этому времени (это в сказках все быстро делается) к нам со Светой уже присоединилась Марина, доченька, и родители Светы, учитывая все обстоятельства, из прекрасной квартиры в центре города, у самых Пяти Углов, переехали черт знает куда, в район тогдашних новостроек, в современную однокомнатную квартиру. Ну что тут можно сказать? Для меня это было особенно важно: в минуте ходьбы, в том же доме, находился городской Институт усовершенствования учителей, где я раз в неделю читал учителям немецкого языка лекции по современной немецкой литературе. А в двух минутах ходьбы от нашего дома, на той же улице Ломоносова, только ближе к Фонтанке, расположился Институт холодильной промышленности, в котором после окончания Высших педагогических курсов иностранных языков я работал.

Увы, несмотря на близость домами, ни в первом, ни во втором институте я не прижился. В Институте усовершенствования, кроме заведующего кабинетом немецкого языка, все преподаватели были внештатные – приглашенные почасовики. А в холодильном институте – по другим причинам. И не потому, что у меня скверный характер или что я не люблю работать. Бывает, конечно, что даже при всем желании у человека что-то не получается, что он не вписывается в коллектив (не мой случай). А потому, что я недоволен был своим положением – а как было им быть довольным? Как взяли меня на полставки, так я с нее и ушел. Ставка ассистента – стыдно сказать – сто пять рублей; разделите на два: пятьдесят два рубля пятьдесят копеек. Зарплата уборщицы.

Поначалу это меня отнюдь не смущало. Я радовался, что буду работать в вузе. Я мог об этом только мечтать! Еще свежо было в памяти то, как я обивал пороги, пытаясь устроиться в какой-нибудь институт. И если бы не авторитетные люди, замолвившие за меня словечко, то неизвестно, работал ли бы я вообще. Нет, я вел себя очень скромно. Я ничего не требовал. Я должен был себя проявить. Я был уверен в том, что меня оценят.

Имея полставки, я все шесть дней ходил в институт. Подумывая о диссертации, я понял, что рассчитывать на аспирантуру мне нечего и, более того, мне не дадут даже свободного дня. Это не для нашего брата. Заведующий кафедрой, к которому я обратился с вопросом, изменится ли мое положение, ответил мне однозначно: «Ничего не могу поделать. У нас четыре еврея. План перевыполнен. Кафедра – это не синагога».

У нас на кафедре был старший преподаватель, грек. Но внешне он походил на еврея, и ему постоянно приходилось доказывать, что он не верблюд, с евреями ничего общего нет и никогда не было. Я ему очень сочувствовал. Но были случаи посложнее, когда приходилось сталкиваться с полукровками, у которых отец или мать были евреями и которые от этого напрочь открещивались, доходя в своем рвении до ярого антисемитизма. Я видел тех же самых людей и в более узком кругу, когда они чуть не с пеной у рта заявляли, что, несмотря на смешение разных кровей, всегда считали себя евреями. Такое, я думаю, было возможно только у нас, в братской семье народов.

Евреев в эту семью почему-то не принимали. Лишали многих прав. Поэтому появлялись отступники, а жестче сказать – предатели. Не стану я все списывать на обстоятельства, ведь есть еще и порядочность, и достоинство человека. Если есть…

Дружил я в ту пору с Виктором – умным и талантливым человеком, кандидатом философских наук. Как и многие ленинградцы, он часто бывал в Прибалтике, особенно обожал Таллин. Четыре часа на машине – и ты в столице Эстонии. Имея свою машину, он часто катался в Таллин. Эстонские сигареты, к которым он пристрастился, назывались, конечно, «Таллин». «Кончаются сигареты», – объявлял Виктор, и было ясно, что он отправляется в Таллин. Эти поездки он умел совмещать с деловыми командировками, приносившими ему дополнительный заработок.

Виктор читал лекции по истории религии и атеизму. В результате этих поездок за сигаретами и его просветительской деятельности, совместной с одной эстонкой, появился ребенок. Как человек благородный, он на этой эстонке женился, а затем и вообще перебрался в Таллин, после чего перевез туда и своих родителей (отец у него белорус, а мать – еврейка). И вот тут-то началась совсем другая история. Его родители не смогли прижиться на новом месте: все для них здесь было чужое. Догадывались ли они, что происходило это потому, что сами они здесь были чужаками? Еще до всяких перестроек, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, Ада Яковлевна, мать Виктора, сказала мне там, в Таллине: «Теперь я очень хорошо понимаю чувства наших эмигрантов, столь блистательно описанные Булгаковым или Набоковым. Эстония (хотя она и советская республика) могла бы служить тем карантинным лагерем, который необходимо пройти каждому, кто собрался эмигрировать».