Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Чувствуя отношение к себе эстонцев, они постоянно находились под прессом непонимания и вражды. Им изо дня в день так хотелось быть рядом с сыном, но нарастало одиночество, и вскоре их обоих не стало. Брак Виктора тоже тянулся недолго. Этому способствовали родители жены, не признававшие русского зятя (для них, естественно, Виктор был русским). Но, оставшись один, сам Виктор вспомнил, что он наполовину еврей, а точнее – целый, поскольку его мама была еврейкой. И он решил эмигрировать. Один наш общий знакомый рассказывал, что якобы видел Виктора (если, конечно, не обознался) на улице в Кёльне – тот продавал газеты.

Может быть, это не так и наш знакомый все же ошибся, но когда я сам оказался в Кёльне, то, завидя издали продавца газет, сразу же начинал вглядываться в него, испытывая при этом какую-то непонятную мне неловкость. С чем это было связано? Стыдно встретить давнего друга, доктора философии, в такой неподобающей роли? И что мы могли бы сказать друг другу? Возможно, несмотря на ситуацию, в которой он оказался, Виктор повел бы себя так же странно и неожиданно, как это было в одну из наших последних встреч, когда мы столкнулись с ним в старом Таллине и он потащил меня в ресторан.

Желая продемонстрировать, насколько он овладел эстонским и чувствует себя здесь своим, Виктор с нарочитой небрежностью, едва удостоив взглядом официанта, заказал нам коньяк и кофе. Официант – пожилой эстонец, – очевидно, решил, что Виктор корявым своим эстонским нагло дразнит его, плюхнул на стол наши наполненные чашки и рюмки и, презрительно что-то буркнув себе под нос, удалился. Вскоре мы захотели продолжить, но, проходя мимо нашего столика, официант не реагировал на эстонский Виктора, и только когда я подчеркнуто вежливо обратился к нему по-немецки, он принял заказ. Виктор, несмотря на наружную разухабистость, выглядел каким-то потерянным. Я знал его раньше другим: тонким, обаятельным и интеллигентным. Таким я постарался его запомнить.

Только потом я узнал, что Виктор ни в какую следующую эмиграцию не отправился. Давно уже он лежит на таллинском кладбище рядом с родителями. А мы – те, кто его любит и помнит, – так все еще и не собрались там его навестить.

Итак, дела мои в Холодильном складывались не лучшим образом. Но я на что-то надеялся и, проявляя излишнее рвение, брался даже за то, что не входило в мои прямые обязанности. Осенью я со студентами ездил в колхоз на картошку (мероприятие для меня излишнее, к тому же лишавшее необходимых побочных заработков, позволявших моей семье хоть как-то сводить концы с концами). Во время предвыборной кампании меня, презренного полуставочника, облагодетельствовали доверием и выдвинули в агитаторы, и это чуть не закончилось для меня печально.

Прихожу я в партком за списками избирателей и нарываюсь нежданно-негаданно на оскорбления. Оказывается, я на несколько минут опоздал. И хотя не знал, что опаздываю, я вежливо извинился. Приняв мою вежливость, вероятно, за слабость, тот, кто распоряжался списками, заявил, что мои извинения ему не нужны, что у них, понимаешь, кампания, а я ее срываю. Хам этот, что называется, меня достал. И я в ответ буркнул: «Ну, если у вас сейчас кампания, я зайду в другой раз». На следующий день меня пригласили в партком, где дали такую уничижительную характеристику, что я попробовал объясниться. Мои объяснения сочли клеветой на крупного уважаемого ученого. «Это вам дорого обойдется!» Я помню эту немую сцену, их вытянутые физиономии, их вытаращенные от изумления пустые глаза, когда мне пришлось сообщить, что я вообще не член партии. Досталось всей кафедре («Кому доверили?»). Мог ли я после этого рассчитывать на свое продвижение?

То, что я беспартийный, тоже, естественно, не способствовало моему карьерному росту. Когда меня спрашивали, почему я не член партии, я легкомысленно отвечал: «По техническим причинам». Этот ничего не прояснявший ответ настолько, видимо, был неожиданным, что от меня немедленно отступали, тихо и как бы соглашаясь со мной.

Так как на ту зарплату, которой вознаграждали мой труд в институте, можно было протянуть ноги, приходилось работать на стороне. Источники были разные, давно уже мною освоенные: переводы, репетиторство, синхронные переводы фильмов и синхронный перевод на различных конференциях и, наконец, дубляж на «Ленфильме». Но появились и новые. Сам теперь удивляюсь и поражаюсь. Пожалуй, я ничем не гнушался, пускался во все тяжкие. Я помогал писать курсовые работы и дипломы, но это случалось эпизодически. Зато регулярно по вечерам я направлял стопы в Институт метрологии имени Менделеева или в Госрегистр, где готовил соискателей в кандидаты наук к экзамену по немецкому языку. Обычно в эти часы в актовом зале собиралось человек тридцать, заинтересованных в том, чтобы выбиться в люди. Чисто научные интересы уступали здесь место интересам чисто житейским, в основном материальным. Я сочувствовал этим людям. В ту пору ходила шутка: «И в науке, по Шолохову, произошел перелом: в науку пошел середняк».