Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Стефан Цвейг увидел (прежде всего в произведениях Достоевского) зияющие бездны жизни, угрюмое существование людей, страдающих от нужды и жестокости своих близких, бедственное положение и убожество будничной жизни, падение и гибель чистых душ – жертв алчности и эгоизма. И он искал исторические и психологические истоки русского человека, объяснение его способности страдать и сострадать. Стефан Цвейг понимал, что русский человек, как его любимый писатель Достоевский, искал собственный путь спасения человечества. Познать себя, терпеть, смирить гордыню, но также и бунтовать между Христом и социализмом.

Душа советского человека, стонавшая под сталинским сапогом, очевидно, жаждала чего-то, что находила именно в произведениях австрийца Стефана Цвейга. Обратимся еще раз к последней книге Стефана Цвейга, а именно к тому месту из „Вчерашнего мира“, в котором выражен, так сказать, „нерв“, кредо творчества Стефана Цвейга: „Летом 1905 или 1906 года я написал пьесу; как того и требовал дух времени, это была стихотворная драма, и притом в античном стиле. Называлась она «Терсит». ……в этой драме сказалась уже определенная черта моего душевного склада – никогда не принимать сторону так называемых «героев» и всегда находить трагическое только в побежденном. Поверженный судьбой – вот кто привлекает меня в моих новеллах, а в биографиях – образ того, чья правота торжествует не в реальном пространстве успеха, а лишь в нравственном смысле: Эразм, а не Лютер, Мария Стюарт, а не Елизавета, Кастельо, а не Кальвин; вот и тогда я тоже взял в герои не Ахилла, а ничтожнейшего из его противников – Терсита, предпочел страдающего человека тому, чья сила и воля причиняют страдания другим“.

Сталинский репрессивный „паровой каток“, выравнивавший всех людей под единый шаблон, лишал многих из них какой бы то ни было ориентации. Людям полагалось не мыслить, а лишь исполнять. Система не терпела никакой „мягкотелости“, ничего „деморализующего“. Человеку надлежало быть бодрым, свежим и настроенным по-боевому, именно как строителю социализма, – то есть быть маленьким винтиком огромного сталинского государственного механизма. Категория трагического считалась именно предосудительной, подозрительной и достойной презрения, как категория потустороннего, сфера неопределенного. Русского человека с его многовековой тоской по идеалу, по совершенству, по Абсолюту превратили в прагматичного исполнителя, которому не следовало задумываться над такими никчемными понятиями, как грех, совесть, мораль и ответственность чиновника, общества по отношению к государству и, в конце концов, к себе самому. Религиозный импульс, метафизическая тоска (страстное желание человеческого сердца), как и всякое сочувствие, всякое милосердие, всякое благоговение перед тайной смерти, высмеивались и подвергались издевке. И тайна любви была в определенном смысле обобществлена.

И было совсем не случайно, что книги Стефана Цвейга – именно его произведения – воскрешали в памяти столь знакомые по русской классической литературе (а в советское время почти забытые) представления о гуманности, милосердии и сострадании. В его книгах есть настойчивая солидарность с униженными и оскорбленными, то есть с жертвами. А в сталинском государстве жертвой мог стать каждый без всякой вины. Книги Стефана Цвейга показывали советскому читателю, как человек мог преодолеть безнадежность обыденной жизни, найдя в себе силы жить не по нормам и законам, которые навязывали ему обстоятельства, а им вопреки.

Русские переводы книг Стефана Цвейга выдержали испытание временем. Семь десятилетий подряд советские люди охотно читали их снова и снова. С наступлением перестройки открылась возможность для публикации произведений Стефана Цвейга, еще не вышедших на русском языке, – прежде всего „Марии Антуанетты“ и „Вчерашнего мира“.

Послушные „бойцы“ литературного фронта начали молниеносно открывать советскому читателю страшные тайны. Так, академик Затонский добавил вдруг в своем вступлении ко второму изданию моего перевода „Вчерашнего мира“ (1991 год) по сравнению с первым, 1987 года, целый абзац (двадцать полновесных строк!), в котором он с прямо-таки невероятной отвагой сообщает посткоммунистическому читателю, что в книге „Вчерашний мир“ – эпитет там воистину начертан черным по белому – содержатся „еврейские“ (sic!) судьбы, и он даже упоминает – просто невозможно поверить! – такие безобразные имена, как Герцль и Дрейфус, не говоря уже о слове „сионизм“. К сожалению, столь отчаянно смелый академик заканчивает свою статью выдумкой, чтобы не сказать чистым враньем: якобы Цвейгу недостало душевных сил и по этой причине он покончил жизнь самоубийством. И хотя академик-сорвиголова говорит о еврейских судьбах в книге, но самую страшную тайну он не осмеливается открыть, а именно тот факт, что Стефан Цвейг сам был евреем.