Вдали от безумной толпы

– А он-то, к слову сказать, не грубиян и не невежда какой. Хорошее воспитание получил, – нерешительно промолвил Мэтью Мун. – Однако в солдаты его по необузданности нрава занесло, а женский пол таких греховодников любит.

– Отвечай, Каин Болл, – произнес встревоженный Габриэль, – можешь ли ты мне дать самую страшную клятву, что та женщина, которую ты видел, была мисс Эвердин?

– Каин Болл, ты уже не младенец, – сказал Джозеф торжественно-мрачным тоном, какого требовали обстоятельства, – и должен понимать: клятва есть такое свидетельство, которое ты своею кровию скрепляешь. Сей камень всякого раздавит, на кого падет, – так нас учит апостол Матфей[46]. А теперь скажи перед всем собравшимся рабочим людом: можешь ли ты поклясться, как просит тебя пастух?

– Нет, мистер Оук, помилуйте, не надо! – проговорил Кайни. Проникнутый духовною значимостью момента, он тревожно переводил взгляд с Оука на Пурграсса и обратно. – Я правду сказал и хоть сейчас повторить могу, но коли вы хотите, чтобы я прибавил: «Черт меня побери!» – так этого я не хочу!

– Каин, Каин, как тебе не совестно! Тебя благочестиво поклясться просят, а ты клянешься, как Семей, сын Геры, который «шел и злословил»[47]. Стыдись, молодой человек!

– Нет! Я ничего дурного не сделал! Это вы хотите меня, бедного, до греха довести! – воскликнул Каин, принимаясь плакать. – Ежели по-обычному, так я могу сказать, что в самом деле видел мисс Эвердин с сержантом Троем, а ежели вы хотите, чтобы я божился, так, может, это и не они были. А больше я ничего не говорил!

– Видно, до правды нам не докопаться, – заключил Габриэль, возвращаясь к работе.

– Обнищаешь до куска хлеба[48], Каин Болл! – проворчал Джозеф Пурграсс.

И снова засверкали на солнце серпы, снова зашумели колосья. Габриэль не притворялся веселым, но и печали своей нарочно не выказывал. Все же Когген понял, что у него на сердце, и когда они двое оказались в некотором отдалении от других, промолвил:

– Не думай ты о ней, Габриэль. Не все ли равно, чья она, коли не может быть твоею?

– Вот и я так себе говорю, – ответил Оук.

Глава XXXIV Снова дома. Обманщик

Вечером, в сумерках, Габриэль стоял, прислонясь к садовой калитке Коггена, и внимательно все оглядывал, прежде чем отправиться отдыхать. По травянистой обочине дороги с мягким шорохом полз экипаж, из которого доносились голоса двух женщин, говоривших свободно, без стеснения. Оук мгновенно узнал Батшебу и Лидди.

Коляска поравнялась с ним и проехала мимо. Да, то была двуколка мисс Эвердин! Хозяйка и служанка сидели вдвоем. Последняя спрашивала о Бате, а первая безучастно отвечала. Фермерша выглядела усталой, как и ее лошадь.

Ни с чем не сравнимая радость от того, что Батшеба вернулась целой и невредимой, оказалась сильнее тревожных мыслей, и Габриэль всей душою возрадовался, позабыв все дурные пророчества.

Он все стоял и стоял у калитки, пока западный край неба, погрузившись во мглу, не слился с восточным, а боязливые зайцы не осмелели и не начали скакать с бугорка на бугорок. Прошло, вероятно, с полчаса. Вдруг Оук заметил, что к нему медленно приближается темная фигура.

– Доброй ночи, Габриэль, – сказал идущий.

Это был Болдвуд.

– Доброй ночи, сэр.

Вскоре после того как фермер исчез во тьме, Оук вернулся в коттедж Коггена и лег спать. Болдвуд тем временем подошел к дому мисс Эвердин. Приблизясь к парадному крыльцу, он увидел в гостиной свет. Окно было не зашторено. Батшеба сидела к нему спиною, просматривая какие-то бумаги. Болдвуд подошел к двери, постучал и стал ждать. Каждый его мускул напрягся, голова болела.

Со дня встречи с Батшебой на дороге, ведущей в Йелбери, и до сего часа фермер не покидал своих владений. Одинокий и безмолвный, он предавался печальным размышлениям о женской натуре, принимая за неотъемлемые свойства всего пола огорчительные качества той единственной представительницы, которую ему довелось узнать. Постепенно им овладело более милостивое расположение духа, что и побудило его совершить эту вечернюю прогулку. Устыдившись недавней вспышки гнева, он решил просить прощения и поспешил с исполнением своего намерения, едва узнал о приезде Батшебы – из Йелбери, как он полагал (слух о ее путешествии в Бат не достиг его ушей).

Болдвуду отворили, и он сказал, что желал бы говорить с мисс Эвердин. Лидди пошла о нем доложить, оставив его самого стоять на пороге. Не обратив внимания на странное поведение служанки, Болдвуд стал ждать. В гостиной, где сидела Батшеба, опустилась штора. Это был недобрый знак.

– Хозяйка не может принять вас, сэр, – сказала Лидди.

Фермер немедля зашагал прочь. Его не простили – в этом все дело! Он видел ту, что приносила ему и радость, и страдания: она сидела в той самой зале, куда он всего лишь несколькими неделями ранее был приглашен как почетный гость. Теперь его даже не впустили.