Вдали от обезумевшей толпы

— Пожалуй, да, — в раздумье проговорила она. — Когда, сказали вы, выдадут ее тело — в три часа?

— Нынче в три часа, мэм, так он сказал.

— Хорошо, тогда поезжайте вы сами. В конце концов, красивая повозка лучше безобразных дрог. Джозеф, возьмите новую рессорную повозку, синюю с красными колесами, и вымойте ее как следует. А потом, Джозеф…

— Слушаю, мэм.

— Захватите с собой невянущей зелени и цветов и потом положите на гроб. Возьмите как можно больше, пусть она утопает в цветах. Достаньте ветвей лаурестинуса, и пестрого самшита, и тиса да прихватите несколько пучков хризантем. И пусть везет ее наш старый Весельчак, кажется, она любила его.

— Будет исполнено, мэм. Мне наказали вам передать, что четверо рабочих из Дома призрения встретят меня у ворот нашего кладбища, они возьмут ее и похоронят по правилам опекунского совета, как оно положено по закону.

— Боже мой! Кэстербриджский Дом призрения! Как же Фанни дошла до этого? — задумчиво проговорила Батшеба. — Жаль, что я раньше не знала. Я думала, она где-то далеко. Долго ли она там прожила?

— Всего день либо два.

— А! Так она не была постоянной его обитательницей?

— Нет. Спервоначалу она поселилась в одном городке, где стоял военный гарнизон, на том конце Уэссекса, а потом с полгода зарабатывала себе на хлеб шитьем в Мелчестере, ей давала работу одна почтенная вдова, что занимается таким делом. Слыхал я, она попала в Дом призрения в субботу утром, и люди говорят, она брела пешком всю дорогу от Мелчестера. А уж почему она ушла с работы, сказать не могу; знать не знаю, а лгать грешно. Вот и весь сказ, мэм.

— А-ах!..

Драгоценный камень, только что сверкавший розовым блеском, вдруг выбрасывает алмазно-белый луч, — но еще быстрее изменилось лицо молодой женщины, когда у нее с глубоким вздохом вырвался этот возглас.

— Скажите, она проходила по Кэстербриджской дороге? — спросила она, и в ее голосе прозвучала страстная тревога.

— Думается мне, проходила… Мэм, не кликнуть ли Лидди? Видать, вам неможется, мэм. Вы стали как все равно лилия, такая белая и слабая!

— Нет. Не надо ее звать. Пустое. Когда же она проходила через Уэзербери?

— В прошлую субботу вечером.

— Довольно, Джозеф. Можете идти.

— Слушаю, мэм.

— Джозеф, постойте минутку. Какого цвета были волосы у Фанни Робин?

— Ей-богу, хозяйка, вот сейчас, когда вы меня допрашиваете, совсем как на суде, хоть убей, не могу припомнить.

— Не важно. Ступайте и делайте то, что я вам велела… Погодите… Нет, ничего, ступайте себе.

Она отвернулась, желая скрыть от него волнение, так ярко отпечатлевшееся у нее на лице, и вошла в дом; у нее подкашивались ноги от слабости и стучало в висках. Через час она услыхала стук повозки, выезжавшей со двора, и вышла на крыльцо, с болью в сердце сознавая, что выглядит встревоженной и расстроенной. Джозеф, одетый в свою лучшую пару, уже хлестнул лошадь, собираясь отъезжать. Ветви и цветы лежали грудой в повозке, приказание ее было выполнено. Но Батшеба даже не заметила их.

— Что вы мне говорили, Джозеф, чья она была милая?

— Не знаю, мэм.

— Так-таки не знаете?

— Ей-богу, не знаю.

— А что же вы знаете?

— Знаю одно: пришла она утром, а к вечеру померла, вот и все, что я слышал от них. «Джозеф, — говорит Габриэль, — малютка Фанни Робин померла», — а сам этак строго уставился на меня. Я страсть как опечалился: «Ах, как же, говорю, она померла?» А Оук и говорит: «Ну, да, померла в кэстербриджском Доме призрения, и нечего там допытываться, как да почему. Пришла туда в воскресенье спозаранку, а к вечеру уже померла — кажись, все ясно». Тут я спросил, что она, мол, делала последнее-то время, а мистер Болдвуд обернулся ко мне и перестал обивать палкой головки репьев. Тут он мне и рассказал, что она зарабатывала себе на хлеб шитьем в Мелчестере, как я уже вам докладывал, а потом ушла оттуда и проходила мимо нас в субботу вечером, уже в потемках. А потом сказал, что не мешает, мол, мне намекнуть вам касательно ее смерти, а сам ушел. Может, бедняжка потому и померла, что, понимаете ли, мэм, шла всю ночь напролет да на ветру. Ведь люди и раньше сказывали, что она, мол, не жилица на белом свете, зимой ее уж такой бил кашель… Ну, да что об этом толковать, когда ее нет в живых!

— А вы больше ничего о ней не слыхали? — Батшеба смотрела на него так пристально, что у Джозефа даже глаза забегали.

— Ничегошеньки, хозяйка, честное, благородное слово, — заверил ее Джозеф. — Да у нас в приходе вряд ли кто слыхал эту новость.

— Удивляюсь, почему Габриэль сам не принес мне этого известия — он то и дело является ко мне по всяким пустякам, — проговорила она шепотом, глядя в землю.

— Может статься, у него были спешные дела, мэм, — высказал предположение Джозеф. — А иной раз он ходит сам не свой, видать, о прошлом тужит — ведь он тоже был фермером. Да, любопытный он фрукт, а впрочем, очень даже понимающий пастух и уж такой начитанный.

— Не показалось ли вам, что у него было что-то на уме, когда он говорил вам об этом?

— Пожалуй, и впрямь что-то было, мэм. Он был уж больно пасмурный, да и фермер Болдвуд тоже.