Вдали от обезумевшей толпы

— Я бы не прочь выпить с вами, братцы мои, самый что ни на есть малюсенький наперсточек. Но времени у меня в обрез, потому как дело — оно всегда дело.

— Валяй еще кружку! После второй силы прибудет вдвое. Становится этак тепло да славно, работа так и спорится, все идет как по маслу. Слишком уж налегать на спиртное — плохое дело, еще угодишь в пекло к рогатому. Но ведь не всякому дано разбираться в напитках, а раз уж мы получили этакий дар, то будем пользоваться им на славу!

— Верно! — подхватил Марк Кларк. — Милостивый Господь наградил нас этим талантом, и грех зарывать его в землю. Будь неладны все эти пасторы, да псаломщики, да учителя с их чинными чаепитиями — из-за них пошли прахом добрые старые обычаи; провалиться мне на этом месте, если люди не разучились веселиться!

— Ну, уж теперь мне и впрямь пора, — заявил Джозеф.

— Полно тебе, Джозеф! Что за ерунда! Бедняжка померла — так ведь? Куда же тебе спешить?

— Уж я надеюсь, что Господь не взыщет с меня за мои проступки, — сказал Джозеф, снова усаживаясь. — По правде говоря, последнее время я таки поддавался искушениям. За этот месяц я разок напился вдрызг и в воскресенье не пошел в церковь, да вчера у меня сорвалось с языка скверное слово. А ведь надобно думать о спасении души, о будущей жизни помышлять и не пристало тратить время попусту.

— Видать, ты ходишь в Капеллу, Джозеф?

— Да что ты! Ни в жизнь!

— Что до меня, — заявил Когген, — то я верный сын англиканской церкви.

— И я тоже, ей-богу, так! — воскликнул Марк Кларк.

— Неохота мне говорить о себе, нет у меня такого обычая, — продолжал Когген, обнаруживая склонность разглагольствовать о своих убеждениях, характерную для потребителей напитков из ячменя. — Скажу одно: ни разу в жизни я не преступил ни одного церковного правила: пристал, как все равно пластырь, к старинной вере, в которой рожден. Да. Вот чем хороша церковь: прихожанин может заглядывать в добрый старый трактир, и незачем ему ломать голову над всякой там премудростью. Ну, а ежели тебе по вкусу ихние собрания, то изволь ходить в Капеллу и в ветер и в дождь и лезь из кожи вон. Признаться, те, что ходят в Капеллу, народ башковитый. Они навострились сочинять из головы всякие там молитвы — и о своей семье, и о тех, кто на море потерпел крушение, ну, о которых в газетах пишут.

— Навострились, что и говорить, навострились! — с воодушевлением подхватил Марк Кларк. — А вот нам, церковникам, не обойтись без молитвенников — оробеешь перед Господом богом и словечко из себя не выдавишь, язык прилипнет к гортани.

— А те, что молятся в Капелле, и впрямь со всеми святыми запанибрата, — глубокомысленно изрек Джозеф.

— Да, — откликнулся Когген. — Они-то уж, как пить дать, попадут в рай. Ведь они трудятся в поте лица и заработают себе спасение. Ясное дело, нам, членам церкви, далеко до них, и вряд ли нас пустят в рай. А все-таки я терпеть не могу тех, кто отступает от старой веры, чтобы наверняка попасть в рай. По мне, это все одно, что завербоваться шпионом из-за каких-то жалких фунтов. Вот что, люди добрые, как вымерз у меня в огороде картофель, ведь не кто другой, как наш пастор Сэрдли дал мне мешок на семена, а у него вряд ли оставался еще мешок для себя, да и купить было не под силу. Кабы не он, не посадить бы мне ничегошеньки. Что, по-вашему, я после этого переменю веру? Ну, уж нет, буду держаться крепко за старину, а если уж мы все заблуждаемся — не беда! Погибать, так гуртом!

— Здорово сказано, очень даже здорово! — восхитился Джозеф. — А все-таки, друзья, мне пора в путь, ей-богу, пора! Пастор Сэрдли будет ждать у кладбищенских ворот, а там на дороге у меня в повозке покойница.

— Не расстраивайся, Джозеф Пурграс! Ей-ей, пастор Сэрдли не прогневается. Он человек добрый. Сколько раз заставал меня в трактире, — а я немало потребил напитков за свою долгую и греховную жизнь, — но ведь он никогда не распекал меня за попойку. Садись.

Чем дольше сидел Джозеф Пурграс, тем меньше тревожила его мысль о возложенных на него обязанностях. Минуты неприметно скользили за минутами, и вот уже начали сгущаться вечерние тени; глаза наших собутыльников казались светящимися точками в темноте. Часы Коггена глухо пробили у него в кармане шесть раз.

В этот миг у входа в харчевню послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и появился Габриэль Оук в сопровождении трактирной служанки со свечой в руке. Он строго взглянул на физиономии гуляк, из которых одна была длинная, как дека скрипки, а две другие — круглые, как сковородки, и все три — едва ли выразительнее означенных предметов. Джозеф Пурграс заморгал глазами и тихонько отодвинулся в тень.

— Честное слово, мне стыдно за вас! Какой позор, Джозеф, какой позор! — в негодовании воскликнул Габриэль. — Когген, вы еще называетесь мужчиной, а ведете себя по-свински!

Когген тупо уставился на Оука, причем то один, то другой глаз закрывался у него по своему почину, словно они были не частью его самого, а какими-то самостоятельными, живыми и сонливыми существами.