Вдали от обезумевшей толпы

Стоило Каину упомянуть про Бат, как работники побросали косы и вилы и обступили его. К сожалению, попавшая куда не следовало крошка не придала подпаску красноречия, а тут еще новая помеха — он принялся чихать, да так бурно, что от сотрясения выскочили из кармана большие часы и стали мотаться перед ним на цепочке, как маятник.

— Да, — продолжал он, глядя в сторону Бата, куда уносились его мысли. — Наконец-то я повидал свет… Да… Видел и нашу хозяйку… Апчхи!

— Несносный малый! — воскликнул Габриэль. — Вечно у тебя какие-то неполадки в горле — никак от тебя толку не добьешься!

— Апчхи! Прошу прощения, мистер Оук, видите ли, я ненароком проглотил комара — вот и расчихался.

— Так тебе и надобно! У тебя вечно рот разинут, негодник ты этакий!

— Ишь, какая напасть — комар влетел в рот! — посочувствовал Мэтью Мун.

— Значит, в Бате ты видел… — подсказал Габриэль.

— Видел нашу хозяйку, — продолжал подпасок, — она с солдатом гуляла. Шли они рядышком да все ближе придвигались друг к дружке. А потом пошли под ручку, ну совсем как влюбленная парочка. Апчхи!.. Как влюбленная парочка… Чхи-чхи!.. Влюбленная парочка… — Тут он потерял нить рассказа и совсем задохнулся, потом стал растерянно водить глазами по полю, собираясь с мыслями. — Ну, да, видел я нашу хозяйку с солдатом… Апчхи!

— Да провались ты! — вырвалось у Габриэля.

— Так уж со мной всегда бывает, не взыщите, мистер Оук, — сказал Каин Болл, с упреком глядя на Габриэля мокрыми от слез глазами.

— Пусть выпьет сидра, это смягчит ему глотку, — предложил Джан Когген. Он вынул из кармана флягу с сидром, вытащил пробку и приставил горлышко к губам Каина. Между тем Джозеф Пурграс с тревогой размышлял о том, что Каин Болл может насмерть задохнуться от кашля, тогда они так и не узнают, что дальше-то происходило в Бате.

— Что до меня, то я, как соберусь что-нибудь делать, всякий раз говорю: «Помоги, Господи», — со смиренным видом изрек Джозеф. — И тебе советую, Каин Болл, это очень помогает и наверняка спасет, а то ты, не приведи бог, можешь и насмерть задохнуться.

Когген щедрой рукой вливал сидр в широко раскрытый рот Каина. Жидкость, стекая по стенкам фляги, заливалась ему за воротник, и то, что он проглатывал, попадало опять-таки не в то горло; малый опять раскашлялся и расчихался, брызги фонтаном полетели на обступивших его жнецов и на мгновение повисли в горячем воздухе, как облачко пара.

— Что за дурацкий чох! И где только тебя воспитывали, щенок ты этакий! — проворчал Когген, пряча свою флягу.

— Сидр ударил мне в нос! — завопил Кэйни, как только к нему вернулся дар речи. — Затек мне за шею, и попал на больной палец, и на мои блестящие пуговицы, и на парадную куртку!

— Вот уж некстати напал на беднягу кашель! — посетовал Мэтью Мун. — Не терпится услыхать новости! Похлопайте-ка его по спине, пастух!

— Это у меня от природы, — вздохнул Каин. — Матушка сказывала, я еще мальчонкой, как расчувствуюсь, никак, бывало, не уймусь.

— Верно, верно, — поддержал его Джозеф Пурграс. — В семье Боллов все такие чувствительные. Я знавал деда парнишки — суматошный был человек, а уж такой скромный, до тонкости обходительный. Чуть что, бывало, зальется краской. Ну, совсем как я, а разве я в этом виноват?

— Полноте, мистер Пурграс! — возразил Когген. — Это доказывает благородство души.

— Хе-хе! Не люблю, когда люди меня хвалят, страсть не люблю! — со смиренным видом пробормотал Джозеф Пурграс. — Но сказать по правде, у каждого от рождения свой дар. А вот я так предпочитаю скрывать свои скромные дары. Но, пожалуй, возвышенная натура все-таки приметна в человеке. Когда рождался я на свет, создатель, может, и не поскупился на дары… Но молчок, Джозеф, молчок! Такой уж я скрытный, люди добрые, — прямо на диво! Да и к чему похвалы!.. А у меня есть Нагорная проповедь, а при ней святцы, и там немало имен смиренных мужей…

— Дед Каина был уж такая умная голова, — заметил Мэтью Мун. — Он выдумал новую яблоню, она и по сей день зовется по его имени «Ранняя Болл». Вы знаете этот сорт, Джан? К ранету прививают «Тома Пута», а потом скороспелку. Правда, любил он посидеть в трактире с женщиной, на которую не имел законных прав. А уж был умен, что и говорить, умен.

— Ну, выкладывай, Каин, — нетерпеливо сказал Габриэль, — что же ты видел?

— Я видел, как наша хозяйка входила под руку с солдатом в какой-то парк. Там стояли скамейки и росли кусты и цветы, — продолжал Кэйни уверенным тоном, смутно чувствуя, что его слова волнуют Габриэля. — И думается мне, тот солдат был сержант Трой. И просидели они там с полчаса, а то и больше, и толковали о чем-то чувствительном, и она вдруг как расплачется, да горько-горько! А как вышли они из парка, глаза у нее так и сияли, а сама она была белая, как все равно лилия, и они глаз друг с дружки не сводили, и видать было, что они меж собой поладили.

Лицо Габриэля как будто осунулось.

— Ну, а еще что ты видел?

— Да всякую всячину!

— Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?

— Да.

— Ну, а еще что?

— Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.