Вдали от Рюэйля

Позднее он испытал утонченные муки просителя и деликатные унижения претендента на должность. В конце концов одна молодая труппа взяла его на маленькую роль в пьесе Жана Жироньо[124]. Он получил право на две реплики и маленький гонорар. Не так чтобы блестяще, но удавалось не подохнуть с голоду, хотя в общем-то до этого было недалеко. Мало-помалу он вошел во вкус ситуации и, освобожденный таким образом от определенной части своей сути, стал питать иные амбиции. Долгие дни, не занятые работой, он распределил согласно различным видам бездеятельности и вскоре сумел исключить из своего распорядка какое-либо заполнение и очистить свое существование от желательных и нежелательных инцидентов, которые позволяют верить в то, что это и есть жизнь. Но подобно тому, как на самом дне улиточных раковин все равно остаются столь ценимые гурманами выделения, внутри Жака по-прежнему сохранялся осадок, который вылился в визит к Доминике.

Она написала Жаку на адрес театра, на сцене которого однажды не без удивления его заметила. Вторая встреча повлекла за собой третью, а та — остальные: по желанию. В один из февральских дней, в час, когда падает снег, дрожа от холода по причине убогой экипировки, Жак предстал у дверей роскошной квартиры, где жила Доминика. Горничная его впустила и приняла его жалкое пальтецо. Низведенный до многонедельного целомудрия, он невзначай провел рукой по мускулистым ягодицам прислужки, хотя в результате своего последнего разочарования решил напрочь отказаться от любви с ее помпезными шаблонами и маневрами и мухлевал с установкой на аскезу.

Служанка ввела его в студию, где, естессно, никто никогда ничего не штудировал, зато обустроенную фоно, радио, баром и украшенную цветами. Ожидавшая Доминика вышла навстречу гостю, и они комфортабельно сели друг напротив друга.

— Я не осмеливаюсь обращаться к вам на «ты», — сказала Доминика.

— Понимаю. Можно обращаться и на «вы». В крайнем случае — использовать форму третьего лица, другого решения я не вижу.

Она рассмеялась.

— Итак, — сказал Жак, — Доминика Маньен замужем?

— Да. А вы не знали?

— Знал. Рожана мне об этом рассказала.

— Как она?

— Вы хотели меня видеть только для того, чтобы узнать, как она?

Доминика улыбнулась:

— Отчасти и для этого.

— Я вряд ли смогу сообщить вам что-то новое. Я больше с ней не вижусь. Между нами все кончено.

— Я не знала, — сказала Доминика.

Жак встает и делает несколько шагов. Рассматривает убранство.

— Да, кончено. Уже три месяца как.

И добавляет:

— Впрочем, это длилось недолго.

Он снова благоразумно садится на свое место, в кресло.

И добавляет:

— Ведь это она вам написала, что мы встретились, правда?

— Это было единственным письмом, которое она мне написала за четыре года.

— Как я польщен. Следует признать, что по части совпадений это было еще то совпадение. Не удивительно, что я влюбился.

— В совпадение?

— В Камиллу.

— Вы ее все еще любите?

— Я мучительно стараюсь о ней забыть, и, думаю, у меня это получается.

— Бедная Камилла! — вздохнула Доминика.

— Вы хотите сказать, бедный Жак. Она никогда меня не любила. Ведь в письме она вам наверняка не писала, что любит меня.

Доминика не ответила. Жак продолжил:

— Вы помните наши прогулки по лесу Сен-Кукуфа и Валерианову холму[125], а позднее купания в Сен-Клуйском клубе и теннисные партии у ваших друзей в Сюрене? А сколько еще очаровательных воспоминаний? Камилле было на все это наплевать. Мы никогда об этом не говорили. Она совершенно не сентиментальна, вы не знали? А потом, мадемуазель Камиллы Маньен для нее больше не существовало, осталась одна лишь Рожана Понтез.

— Она талантлива?

Он пожал плечами:

— Не высший класс. Уровень провинциальных гастролей, не больше. Максимум, первое отделение в «Пети Казино»[126], ну а в «Европейце» даже не знаю.

— Бедная Камилла, — вздохнула Доминика.

— Вредина, вот и все, — сказал Жак.

— Тогда вы должны недолюбливать и ее сестру.

— Это не одно и то же. Вовсе нет.

— Правда? Жак, я всегда чувствовала к вам дружеское расположение.

— Вы не всегда его выказывали, когда мы были детьми, — рассмеялся Жак.

— Но ведь мы уже не дети.

— Какую фигню, ой, простите, какую чушь я нес, когда был ребенком.

— Это почему же?

— Ну! Я тогда рассказывал Камилле всякие небылицы. Я строил невероятные прожекты, и эта стерва все припомнила мне позднее, когда я стал всего лишь бедным комедиантом. Она вспоминала мои детские россказни и пересказывала их мне, чтобы унизить. Она хотела меня раздавить. Она напоминала мне, что когда-то я представлял себя Папой Римским, академиком, императором! А поскольку я никем из них не стал, то ей было над чем посмеяться. Она никогда не отказывала себе в этом удовольствии, а в итоге выставила меня за дверь. Но знаете, Доминика, что происходит сейчас? Что происходит со мной? Я становлюсь смиренным, я хочу стать смиренным. Не скромным. Смиренным. Впрочем, это очень трудно, очень сложно. Совсем не просто. Я и сам не очень хорошо понимаю. Но я и так достаточно вам наговорил, по крайней мере на сегодня.

Он улыбнулся:

— Благодарю вас за то, что вы выслушали меня с таким вниманием.