Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства(СИ)

Отец в это время в летней кухне жарил яичницу на сале. Воспользовавшись отсутствием отца, я попросил послушать мои стихи к песне о Куболте и напечатать их в газете. Я читал с листа. Журналист, перестав закусывать, внимательно слушал. Затем, взяв лист, прочитал:

- У тебя есть чувство ритма. Ты, хоть не всегда, но в основном, соблюдаешь размер строки. Ты любишь природу, видишь подробности, которые другому кажутся мелочью.

У меня перехватило дыхание. Мою грудь распирало. Я уже видел мое стихотворение, напечатанное в газете.

- Но этого мало. Тебе нужно многому учиться. Сочинительство требует глубокого знания жизни, особенно поэзия. Ты должен много читать. Твое стихотворение в таком виде печатать нельзя. Над ним надо работать.

Приземление было оглушительным. В это время со шкварчащей яичницей в большой сковороде вошел отец. Подавленный, я вышел, Через час, осилив совместно с отцом яичницу и оставив пустую бутылку, журналист, отчаянно газуя, поехал в район.

Куболта

Над горизонтом вставая,

За солнцем шагал новый день.

И травы роняли, качаясь,

Росы золотую капель.

Плыла, очертанья меняя,

От клена столетнего тень.

И низко к земле наклоняясь,

Стоял обветшалый плетень.

Вокруг все пылало и пело

Гимн пробужденья Земле,

И глухо ведро звенело

В мрачной колодезной тьме.

Жаворонок ввысь взлетая,

В прозрачной повис синеве.

Речушку из детского рая,

Забыть невозможно вовек.

Невзрачная речка Куболта

Просторы лугов и полей.

К ней ивы седые склонились,

Бирюзовое небо над ней.

Безвозвратно детство пролетело,

И туда пути-дороги нет.

Пролетело детство, как пропело,

Золотой в душе оставив след...

Лора Сильвер

Штефан, Волиянка, Дидэк и другие...

Однажды отец, вернувшись из правления колхоза, самодельным веником из веничины долго обметал с сапог снег, впервые выпавший в том году на уже мерзлую землю. Энергичными ударами каблуков об дощатый, с широкими щелями, порог отряхнул с обуви остатки снега. Войдя в комнату, снял фуфайку и, не разуваясь, сел на широкую лавку справа от двери.

- Штефан только-что вернулся из армии. Со шляха побежал домой, до горы. Фанасик еле успевал за ним с чемоданом. - Сказал отец и только сейчас снял высокую, из черного каракуля, шапку-чабанку.

- Слава богу! - сказала мама, - Хоть немного покоя Марииной душе. А то у нее с начала войны армия не кончается. Петра расстреляли, Макар чудом живой, потом армия, за ним Штефан, потом Иван.

Мама была права. Душа тетки Мария, старшей сестры отца, с восьмого июля сорок первого не знала покоя. Вошедшие в село фашисты, выстроив в длинную шеренгу, расстреливали мужчин. Расстреливали, минуя девятерых, каждого десятого. Шеренга крестьян, согнанная со всего села застыла в немом отчаянии. С изуверской изощренностью, с улыбкой больше похожей на оскал, немецкий офицер, сверкая огромными белыми блестящими коронками на зубах, медленно отсчитывал:

- Айн, цвай, драй, фир... ...цэйн!

Стоявшие рядом рослые солдаты в мышиного цвета шинелях и, надвинутых на глаза касках, вырывали из шеренги каждого десятого.

Айн, цвай, драй... - оцепеневших мужчин начинало мутить. У некоторых подгибались ноги. Метавшиеся в тупой безысходности мысли, казалось, взрывали череп изнутри. Каждый боялся, что при слове "цэйн", ствол офицерского пистолета упрется ему в грудь. Каждый боялся, что после этого солдаты вырвут его из шеренги. В никуда. И каждый надеялся, что "цэйн" минует его. То, что десятым будет сосед, брат, отец, тесть - не хотелось думать. Липкий страх парализовал в людях мысли и волю.