Вдова

Пегги, стоявшая неподалеку, конечно, все слышала, но не придавала этому особого значения. Она привыкла к сплетням и пересудам, воспринимая язвительные реплики в свой адрес как естественную дань своему успеху. Ничего не поделаешь: победы даром не достаются. Вон и Рита смотрит на нее с откровенной неприязнью. Рита, старшая дочь Калленберга, в это время беседовала с двумя молодыми людьми, не переставая украдкой наблюдать за Пегги. Двадцатилетняя Рита известна была своим снобизмом, превыше всего она ставила интересы своего класса. Красотой она не блистала и уйму времени посвящала борьбе с невероятным аппетитом. Женитьбу отца на этой нахалке Рита воспринимала как вызов обществу, завидуя втайне манерам, положению и внешности очередной мачехи.

— Будьте осторожны! — шепнул Додино. — Это — сумасшедший!

— Кто? — спросила Пегги, не без труда высвобождаясь из объятий пожилого мужчины, который клялся, что был лучшим другом ее отца.

— Вон тот старый потаскун. Он коллекционирует награды, сплетничает, обожает молоденьких мальчиков и откровенно вас ненавидит.

Обрюзгший тип в сиреневом костюме приближался к ним, и Аморе распростер объятия.

— Господин посол! Еще одна медаль?

— А знаете ли вы, что у меня с ней связано?

— Как с символом или сделкой с совестью? Впрочем, ваше превосходительство, я плохой отгадчик и сдаюсь на милость победителя. Кстати, и мне давно уже следовало получить награду — я два года прожил с одним евреем. Пегги, разрешите представить вам его превосходительство Этторе Адриано, единственного в мире человека, имеющего израильскую медаль Свободы и немецкий орден «За заслуги перед рейхом», которым награждали иностранцев, симпатизировавших национал-социализму. Гитлер учредил его в тридцать седьмом или в тридцать восьмом году, не помню точно.

— В тридцать седьмом, — уточнил старый педераст. — Но я тогда был еще ребенком.

В ответ на эту беззастенчивую ложь Додино расхохотался.

— Вы все шутите. Вас тогда уже комиссовали.

Пегги прикусила губу, чтобы не рассмеяться, и в какое-то мгновение еле сдержалась, когда посол поклонился и церемонно поцеловал ей руку.

— Поздравляю вас от души. Очень рад, что вы почтили своим присутствием эту свадьбу.

— Было бы забавно не присутствовать на собственной свадьбе, — со смешком ответил за нее Додино.

— Не более забавно, чем не прийти на похороны собственного мужа.

Лицо Пегги едва заметно сжалось. Аморе пришел ей на помощь.

— Не думаю, что присутствие миссис Калленберг было столь необходимо на похоронах господина Сатрапулоса.

Пегги смерила Адриано взглядом и сухо процедила:

— Ох, господин посол, в вашем возрасте простительно путать даты и события. Смею вас уверить, мы сейчас на свадьбе, а не на похоронах.

— Вы совершенно правы, — согласился посол. — Какое нам дело до чьей-то смерти. — С этими словами он низко поклонился и развернулся, чтобы уйти.

Додино недовольно бросил ему вдогонку:

— Туалет прямо и направо, за павильоном.

Адриано остановился и, не смущаясь, ответил:

— Спасибо, я только что оттуда. — Еще раз поклонившись, он смешался с толпой.

— Старый педик вымещает свое зло на вас! — пробурчал Аморе.

— Это почему же?

— Потому что он — маразматик, урод и импотент. Он презирает красивых женщин — и вас первую!

Разделавшись с Адриано, Додино неожиданно от души рассмеялся, чем вернул Пегги нормальное расположение духа. Но лицо ее оставалось по-прежнему каменным. Негодяй! Еще несколько лет назад подобная дерзость была немыслима. Никто не посмел бы! Она была леди номер один! Вся Америка была у ее ног. Потом Скотт погиб. А выбор у нее был, в сущности, невелик.

Конечно, Пегги до конца жизни могла играть роль безутешной вдовы, образцовой и самоотверженной матери. Могла председательствовать в различных лигах милосердия и ассоциациях типа «Вдовы ветеранов войны». Какой? Второй мировой или вьетнамской? Но это она воспринимала как ночной кошмар, холод и смерть. А жизнь предлагала ей в качестве альтернативы иной мир, в котором было возможно исполнение любых, даже невероятных желаний. Этот мир манил теплой лазурью Средиземного моря, солнцем, ласкающим гладкую кожу, бриллиантами, дорогими мехами и еще чем-то таинственным, неизведанным — всем тем, о чем мы мечтаем в детстве, когда еще верим в добрых волшебниц.

Неприступная жена Цезаря недолго колебалась, прежде чем сказать «да» Греку. Она стала его женой, и пьедестал, на который ее возвели при жизни Скотта, рухнул, от мифа о прекрасной леди не осталось и следа. Обожание, с которым на нее смотрел мир, обратилось в ненависть.