Вдова

— Боишься, — усмехнулся Василий. — И ты боишься... Веками гнулся человек в поклонах перед богом. Трудно теперь спину распрямить.

— Не надо, Вася, — просительно проговорила Даша.

— Ну, ладно, ладно...

Василий подхватил Митю, подкинул до потолка. Митя восторженно взвизгнул.

— Уронишь! — испугалась Даша.

— Пускай привыкает, — сказал Василий. — Вырастет — парашютистом станет. Хошь, Митька, парашютистом?

Но Митю проблемы столь отдаленного будущего пока не занимали.

— Яблоко хоцу, — сказал он, приметив на окне тарелку с яблоками.

В морозную зимнюю ночь, когда стекла больничных окон снизу доверху расписал мороз белыми узорами, родила Даша дочку. Василий захотел назвать девочку Анной. Даша согласилась: пускай Анной. Но имя это придет к ней, когда вырастет. А пока будет Нюркой.

Девочка оказалась спокойной. Целые дни спала в Митиной качалке, редко подавала голос. Митя еще до рождения сестры приладился спать с бабкой Аксиньей, а теперь его место на бабушкиной перине, по случаю дешево купленной на толкучке, узаконилось надолго, потому что еще одну кроватку, как ни мудри, в маленькой комнатенке поставить некуда.

Дни все больше стояли ясные, снег слепящими искорками отзывался на солнечную ласку. Даша, управившись с домашними делами, не спеша шла на базар, в магазины, а то и в кино на дневной сеанс. За ребятами исправно следила бабка Аксинья, почти отстранив Дарью от ухода за ними. И часто, когда не было дома Василия, приходила Люба Астахова.

— Дай, подержу Нюру, пускай у меня на руках поспит, — просила бабку Аксинью.

— Подержи, подержи, Любушка, — охотно соглашалась бабка. — Мать-то ее редко нянчит. То на курсы бежит, то по заводу стоскуется...

С бабкой Аксиньей Люба чувствовала себя легко, была с ней откровенна, даже о Мусатове и о своей попытке отравиться рассказала ей.

— Ох, Любушка, неладно ты удумала, — укорила ее бабка Аксинья. — У смерти одна дверь, да и та в обратную сторону не отворяется, а у жизни — тысяча дорог. Найдешь и ты свою долю.

Хорошо, покойно было Любе с бабкой Аксиньей. И к детям она тянулась. Митю нянчила, теперь Нюрку полюбила. А Василия стеснялась. Всегда старалась уйти от Костроминых прежде, чем вернется Василий, а если случайно заставал он Любу, тотчас вставала и норовила убежать. Ни за что не останется поужинать либо так посидеть.

— Некогда! И то засиделась с бабушкой... В другой раз!

И торопливо, будто кто мог ее тут обидеть, выскакивала за дверь.

Бабка Аксинья была общительна, у нее и кроме Любы завелись приятельницы. Самой желанной стала Ефросинья Никитична, мать Угрюмова. Днем она захаживала к бабке Аксинье с внуком Сережей, которому имя дано было в память Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого в Ленинграде врагами народа. А по вечерам бабка Аксинья направлялась в гости попить чайку. Дора с мужем учились в вечернем техникуме, уходили почти до полуночи, и старушки могли побеседовать без помех.

С Ефросиньей Никитичной бабке Аксинье было интересно, не из глухомани какой Никитична — в Москве побывала и любила порассказать про столицу.

— Люди там, Петровна, все как есть бегом бегают, — попивая чаек, пока Сережа с Нюркой мирно спали в одной кроватке, рассказывала Ефросинья Никитична. — Бегут и бегут, ровно белки от пожара... Только которые с собаками — те тихо ходят по садочку. Прямо посереди улицы садочек узенький тянется... Это я еще в первый раз, когда у сына гостила, приметила. У нас в поселке собаки бегом бегают, а люди шагом ходят. А в Москве — обратным порядком.

— Чудно! — говорила бабка Аксинья.

— Еще как чудно-то! А дома — громадные, всяк дом выше колокольни. Ровно птичьи клетки одна на одну взгромоздились. Только что не влетают в них, а по лестницам взбираются. Улицу — не перейдешь: извозчики, машины, трамваи так и снуют, так и снуют...

— Вишь какой муравейник...

— Чисто муравейник, Петровна! Получила я от Саши письмо: приезжай, мол, мама, внука нянчить. И рада приехать, одна живу, старик мой помер, худо одной... А как подумаю про Москву — и страх долит. Через Москву ехать-то. Пропаду, думаю, вовсе!

— Ан не пропала! — с лукавинкой заметила бабка Аксинья.

— Едва выбралась. В первый-то раз хоть метро не было. А теперь метро построили — вовсе беда. Спрашиваю людей, как, мол, мне на мой вокзал переехать? Ступай, говорят, бабка, вон туда, в метро. И показывают мне дом навроде маленькой церкви, только креста нету, а этакая здоровая буква «Мы...»

— Одна буква?

— Одна... Вошла я. Билет купила. Нарядно там. Блестит все, и лампы горят. А люди еще проворней бегут, чем на улице. Только я от стенки отделилась, и подхватили меня, и чую — сама бегу со всеми. И прямо на лестницу. Веришь ли, Петровна, ровно меня кто за ногу уцепил и гляжу — уж вниз еду, будто в преисподнюю. Лестница едет, а народ — который стоит, а который и тут бежит, по живой лестнице-то...

Бабка Аксинья с большим интересом слушала рассказы Ефросиньи Никитичны о столичной жизни. Кое-что рассказывала ей о Москве и Даша, но у Даши получалось не столь занимательно. А метро с живой лестницей Даша и в глаза не видала, построили его позже.