Вдова

Даша глядела то на Василия, любуясь и гордясь им, то на секретаря парткома, который теперь стоял за трибуной и делал доклад. О революции, о ее жертвах во имя сегодняшнего счастья. О достижениях страны в промышленности и колхозном хозяйстве. О капиталистическом окружении и о происках скрытых внутренних врагов, пытающихся вредить, где только удается.

После доклада началось премирование. Третьим назвали имя Дарьи Костроминой.

Уважением людей богат человек. В работе и в заботе проходят дни и годы, мотаешься от семьи к заводу, от завода к семье, и оглядеться некогда, крутишься, как колесико в часах. Беда, коль никто тебе хоть раз в жизни не скажет, что нужный ты человек, важное дело делаешь и за то тебе спасибо. Без внимания, без доброго слова никнет человек, как колос без дождя.

Под музыку Даша шла на сцену, и так легки были ее шаги, словно не сама она шла, а музыка несла ее на невидимых крыльях. Пять ступенек наверх. В новом шелковом платье, прямая и стремительная, красивая от счастья, от внимания, от яркого света, поднимается Даша по ступенькам, и тысяча людей глядит на нее, и все радуются ее радости и оглушительно бьют в ладоши. Дубравин, улыбаясь, протягивает Даше коробочку с часами. Принимая подарок, Даша обещает работать еще лучше. Василий из президиума улыбчиво глядит на нее, и дороже всех аплодисментов, дороже музыки и часов для Даши этот взгляд. Всю бы жизнь прожить так, чтоб доволен был Василий. Всю бы радость свою подарить ему за любовь...

Каждый день Даша встречала радостно и провожала благодарно, счастливая спокойным, устойчивым счастьем. Бабка Аксинья обычно вставала раньше Даши, а сегодня заспалась. Нюрка тихонько посапывала в своей кроватке. Василий еще не вернулся с ночной смены.

В плите с вечера были уложены лучинки и дрова, просохли за ночь. Едва поднесла Даша спичку — весело вспыхнул огонь. Дверца плиты чуть звякнула. Бабка Аксинья села на постели, заправляя под платок растрепавшиеся волосы.

— Выпей молока с хлебом да ступай, — сказала Даше, — я сготовлю завтрак.

— Поспала бы еще.

— В земле высплюсь, — вздохнув, сказала бабка Аксинья. — Чую: скоро помирать.

— Да ну тебя, бабушка Аксинья, — с досадой проговорила Даша.

— Не серчай, Дашенька. Смерть не спросит, придет да скосит... Ступай пораньше, без спешки. Спешка хуже работы силы выматывает.

Утро выдалось хорошее, безветренное, с легким бодрящим морозцем. Ночная тьма еще не рассеялась, и звезды на небе не погасли. Снег слегка поскрипывал под подошвами подшитых валенок.

До начала смены оставался почти час, и Даша решила идти на завод не ближним путем среди бараков, а сделать крюк через соцгород.

На просторном пустыре, где прежде стояли разделенные огородами почернелые хибары, поднялся огромный четырехэтажный дом. Дом назывался стахановским и был совсем уже готов: и стекла в окнах промыты от известки, и мусор с площадки вывезен. Над окнами узоры выложены из красного и белого кирпича. Полукруглые балконы заделаны железными прутьями. Широкие двери покрашены светло-коричневой краской, никелированные ручки блестят. Такому дому и в Москве не совестно на людной улице стоять.

Даша завистливо разглядывала дом. Хотелось ей, господи, до чего ж хотелось получить квартиру. Нарочно на завод пораньше вышла, чтоб поглядеть, закончена ли стройка. Надежда у Даши на новую квартиру была: дом назывался стахановским, и они с Василием были стахановцами — приходились дому, стало быть, однофамильцами.

Народу на улице становилось все больше, время близилось к последнему гудку, и Даша, вздохнув, собралась двинуться на завод, как вдруг дверь ближнего подъезда отворилась и из нового дома вышел директор завода. Даша с недоумением глядела на высокую его фигуру в просторном сером пальто и пыжиковой шапке. Что делал он в этом незаселенном доме в ранний час?

Директор тоже заметил Дашу, и она поздоровалась. Дубравин улыбнулся, прищурился с хитринкой, поманил Дашу рукой.

— Поди-ка сюда, Даша...

У Даши сердце беспокойно прыгнуло. Что, если попросить сейчас квартиру? Василий не велел просить, да случай такой удачный... С поклона голова не отвалится.

— Идем, — сказал Дубравин, — идем, поглядим наш дом.

«Кабы — наш», — недоверчиво подумала Даша. Она решила повременить пока с просьбой и пошла следом за директором.

Он вернулся в тот подъезд, из которого вышел, и стал подниматься по просторной каменной лестнице. Даша шла за ним. В правой руке директор держал мел. На что мел-то?

Но едва оказались на первой площадке, как Даша сообразила — зачем. На каждой двери была четко написана фамилия. «Угрюмовы», — прочла Даша на одной двери. Угрюмовым дали. Так, может, и нам... Директор поднимался выше, и Даша поднималась за ним. И с каждой ступенькой веселее и тревожнее билось у нее сердце. На что б высоко лезть, если поглядеть только? Поглядеть и здесь можно...