Вдова его величества

Под рыбой виднелось масло, а ниже – крупные куски свежего хлеба. И Кайден раскладывал веточки петрушки нехитрым украшением. Он протянул бутерброд, и Катарина приняла, осторожно.

– Не надо убивать. Его я выставила из дома, но, боюсь, тетушке моей не понравилось. Почему-то она решила, что я просто обязана выйти замуж за кого-то из кузенов. А я вообще замуж не хочу.

– Почему?

– Уже случалось бывать, – Катарина натянула рукава домашнего халата, прикрывая узоры. Пусть в спокойном состоянии они и не были видны, но все равно Катарина стеснялась. Пожалуй, стеснялась больше, нежели нынешнего своего домашнего обличья. – Ничего там хорошего нет.

– Чай будешь? Правда, сладкий очень. Я сладкий люблю. А Дуглас ругается, говорит, что мужчины должны пить горький.

– Буду. – Хлеб пах хлебом, крошки посыпались на ладонь, и Катарина втянула их, как любила делать в детстве, которое вдруг взяло и ожило, ибо только в детстве возможна столь вопиющая беспечность. – Я тоже сладкий люблю.

– Тебе можно.

– Спасибо, – она подвинулась и нерешительно спустила ногу, коснулась тугой лозы, и листья щекотнули кожу. – Если упаду, ты меня поймаешь?

– Непременно.

Листья шелестели.

А во фляге булькал чай, темный и горький, щедро приправленный медом и оттого ароматный. Пить приходилось из фляги, передавая ее друг другу. И было в этом что-то донельзя неправильное. Куда более неправильное, чем просто это вот сидение на подоконнике.

И тишина слушала их.

И Катарина наслаждалась что тишиной, что чаем, что бутербродами, которые сейчас были куда вкуснее перепелов и гусиного паштета. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. И Катарина вздохнула, слизала с пальцев последние крошки и попросила:

– Расскажи мне.

– О чем?

– Не знаю. О чем-нибудь… о доме. Тебе ведь доводилось бывать здесь раньше?

И Кайден кивнул.

– О хозяйке его. О своих родителях. Или о детстве… мое вот было таким… не знаю. Никаким. Вспоминать не хочется.

Катарина обняла себя и вовсе не потому, что стало вдруг холодно. Но на плечи вдруг упал теплый дублет, от которого опять же пахло медом. И молоком? Определенно.

– Тогда не вспоминай, – разрешили Катарине, а еще дотянулись, потрогали волосы. – Они такие мягкие… извини.

– Ничего. Я думаю обрезать.

– Зачем?

– Так… возни много. И мыть тяжело, и расчесывать. И вообще…

Опустевшую флягу она вернула хозяину. А тот вдруг сказал:

– Когда-то там, у пруда, росла земляника… нет, в лесу ее и без того полно, но здешняя была особенно крупной. Каждая ягода с соверен. И невероятно сладкой…

Катарина слушала. Она подтянула ноги к груди, положила руки на них, а голову на руки. И золотые косы спустились на подоконник, маня близостью своей. Она вся была здесь и рядом. Такая… Неправильная.

Ни с одной женщиной он не разговаривал про землянику. В сущности, глупость неимоверная, если подумать, лучше было бы говорить о Катарине. Женщинам нравится слушать о том, какие они чудесные, а Кайден вот про землянику.

Крупную. Круглую. Такую близкую и далекую, потому что забор стоит, да и бабушка запретила ему заглядывать к соседям. Впрочем, он тогда не слишком был готов к запретам. И ушел бы, если бы не данное слово. Слово держало в доме куда надежней оков, но вот спасти соседей от Кайдена способно не было. И через ограду он перемахнул, и до пруда добрался. И плескался прямо в одежде, а потом, валяясь на берегу, собирал ягоды.

Тогда он начал примиряться с новой этой жизнью.

– Твоя бабушка меня нашла… грязного. Весьма грязного, – он улыбнулся сам себе, и Катарина тоже, хотя вряд ли действительно представляла, насколько он был чудовищен. Помнится, в пруду водились и жирные лягушки, которых Кайден ловил исключительно в исследовательских целях. Как раз подсмотрел, как деревенские мальчишки этих лягушек надували через соломинку…

Нет, такие подробности Катарине, пожалуй, знать не стоит.

– Я думал, она будет ругать. Меня тогда часто ругали. А она сказала, что моя бабушка огорчится, если я вернусь домой в подобном виде. И предложила сопроводить ее…

Она была очень высокой. И светлой.

Светлая кожа. Светлые волосы, убранные в простую прическу. Светлое платье, на котором грязь оставляла следы, но леди будто не замечала их. Она приняла руку Кайдена, который в свои одиннадцать был куда выше обычных детей, а он вдруг понял, что должен вести себя соответствующе. И даже шкурой ощутил, что на самом деле означает странное это слово.

– Она отмыла меня. Нашла одежду. А потом мы пили чай, и впервые это не казалось пыткой…

– Чаепитие?

– Ага, – Кайден качнул ногой, распугивая мелкую мошкару. – Эти все чайнички, кофейнички, чашечки, которые в руках ломались. Правила… жуть.

Она хихикнула.

– Я был настоящим бедствием, но… у них как-то получилось. У моей бабушки и вашей.

– Я ее не знала.

Показалось, что Катарина хотела добавить что-то еще, но в последнее мгновение сдержала себя. И, вытянув ногу, коснулась темного листа. Нога была длинной. Узкой. И белой. С аккуратной стопой и крохотными пальчиками. Катарина покачивала ею, и плющ шелестел, а Кайден совершенно позорным образом не способен был отвести взгляд от этой ноги.