«Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века

Все источники, имеющиеся в нашем распоряжении, подчеркивают позорящий характер расправы с Федором Воронцовым: по словам Летописца начала царства, нападавшие били его «по ланитам», т. е. по щекам, «и платье на нем ободраша», а затем «сведоша его с великого князя сеней с великим срамом, бьюще и пхающе на площади»[1058]. «Позорование» (как выразился по этому поводу Грозный) ближнего боярина напоминает расправу с дьяком Ф. Мишуриным осенью 1538 г. Думается, мотивы этих публичных действий имели в обоих случаях одну, местническую, природу: гордые аристократы князья Шуйские и их союзники тем самым, видимо, давали понять, что присвоенная себе сначала Мишуриным, а потом Воронцовым «честь» не соответствовала родовитости и заслугам того и другого.

Нельзя не заметить, что в то же самое время Воронцовы стали объектом местнических нападок и на ратной службе: так, в январе 1544 г., всего через четыре месяца после описанных событий, князья Иван Ногтев и Юрий Кашин (оба из рода князей Оболенских) пытались местничать (правда, безуспешно) с боярином Иваном Семеновичем Воронцовым[1059]. Это означает, что к уже существовавшей линии противостояния в среде придворной аристократии — между князьями Рюриковичами и Гедиминовичами — добавилась еще одна: между князьями и нетитулованным старомосковским боярством.

* * *

16 сентября 1543 г., спустя неделю после расправы с Ф. С. Воронцовым, великий князь отправился в традиционную поездку на богомолье в Троицкий монастырь. Его сопровождали брат Юрий Васильевич и бояре (к сожалению, летописцы не называют никого из государевой свиты по имени). Из Сергиевой обители Иван IV поехал на Волок и в Можайск, вернувшись в Москву только через полтора месяца — 1 ноября[1060].

Еще М. М. Щербатов предполагал, что бояре, сопровождавшие государя в осенней поездке, побудили его «к наказанию Шуйских за все их дерзкие поступки», и с подобным намерением великий князь вернулся в Москву[1061]. Это предположение было полностью поддержано И. И. Смирновым, утверждавшим, что во время упомянутой поездки «было предрешено то, что произошло в декабре 1543 г.»[1062], имея в виду расправу с кн. А. М. Шуйским.

Не следует приписывать посещению Троицкого монастыря в сентябре указанного года особый «политический» характер[1063]: как было показано выше, начиная с 1537 г. осенние поездки на богомолье к Троице стали для великого князя ежегодной традицией. За неимением прямых свидетельств источников, гипотезу Щербатова и Смирнова невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, но нужно учесть, что между возвращением Ивана IV в столицу 1 ноября и убийством князя Андрея Шуйского прошло еще почти два месяца.

Между тем в отсутствие великого князя государственные дела шли своим чередом: снаряжалось очередное посольство в Литву. 18 сентября посланнику Борису Сукину были вручены «литовские списки» и велено «с Покрова» (1 октября) отправиться в дорогу[1064]. В тексте «речей», которые Б. И. Сукин должен был произнести перед королем Сигизмундом, упоминались среди прочего и прошлогодние «обиды», которые были причинены в Литве русским послам В. Г. Морозову, Ф. С. Воронцову и дьяку Постнику Губину[1065]. Интересно, что в этом наказе Федор Воронцов назван «боярином», т. е. в соответствии с недавно полученным чином, и что его претензии излагались в тот момент, когда сам бывший посол был удален от двора и сослан в Кострому.

Понятно, что списки «обидных речей» готовились заранее, но в действиях русской дипломатической службы в данном случае не было никакой ошибки. Во-первых, на Ф. С. Воронцова не была наложена опала, он не был лишен боярского чина, а лишь отправлен на службу подальше от Москвы. Во-вторых, и это главное, в лице послов был нанесен ущерб и престижу государя, которого они представляли, отсюда и неизбежность протеста, невзирая ни на какие перемены в придворных кругах.

Вообще, листая страницы посольской книги за 1542–1544 гг., невозможно обнаружить никаких следов дворцовых переворотов: менялись первые лица при дворе, но на внешнеполитическом курсе это никак не отражалось. С одной стороны, это свидетельствует об определенной автономии текущего государственного управления и, в частности, дипломатической службы от взлетов и падений очередных временщиков (эта тема будет подробно рассмотрена во второй части книги). С другой же стороны, посольские документы — в гораздо большей степени, чем летописи, — отражают заботу о поддержании престижа государя и того, что можно назвать «фасадом монархии».