Вдребезги

У Майкла мороз пробежал по рукам. С трудом верилось, что такое возможно. Он даже представить не мог, как это. Вот тебе шестнадцать, и ты влюбился… Сам ещё не понимаешь, что с тобой, почему так, откуда всё… А твоя семья… твой отец хочет тебя за это убить. И ты оказываешься один. И тебе шестнадцать…

– Я ушёл вслед за ним, – продолжил Кристофер. – Не мог там оставаться. Снял нам комнату, работу нашёл. Но Ленни меня уже не слушал. Ночевал по приятелям… – Кристофер поморщился, и до Майкла дошло, какого рода «приятели» это были. – Потом подсел на какую-то дрянь. Приходил ко мне отоспаться, денег взять. Я пытался его вразумить, но он уже ничего не слушал.

Майкл молчал, смотрел в свой стакан. Гладил щербатый край большим пальцем, цепляя острый стеклянный скол. От внезапной беспомощной жалости сводило челюсть.

– Пару раз мы с ним поговорили по душам, – сказал Кристофер. – Надрались, как сволочи. И он рассказал, как живёт. Где деньги берёт. Как по мотелям шатается. Я ему говорю – ты же себя убиваешь. А он говорит: мог бы – сам бы на себя руки наложил.

Эмма молча вытирала слёзы и смотрела на Майкла с таким ужасом, будто ждала, что он сам сейчас встанет и пойдёт трахаться за двадцатку с незнакомыми мужиками в дешёвых мотелях.

– А потом он сказал, что у него СПИД, – проговорил Кристофер. – Мы тогда уже с твоей матерью поженились, жили в том доме под Чидеоком. Я его забрал к себе. Последние полгода он прожил с нами. Умер у меня на руках.

– Он не лечился?.. – тихо спросил Майкл.

Кристофер горько усмехнулся.

– До первых лекарств два года не дотянул. Умер в восемьдесят пятом. Ему было, как тебе сейчас. Двадцать.

Майкл сидел ссутулившись, будто на плечи положили могильный камень. Двадцать. И не жил толком. А если б не умер?.. Если бы так случилось, что выкарабкался, дотянул, если бы знали друг друга?..

Ну, пусть была бы семейная тайна – но ведь Майкл бы знал, что дядя у него из «этих». Было бы с кем поговорить. Откровенно. Леннерт бы жил где-то поблизости, в гости бы заезжал. Наверное, был бы красивым, даже лучше, чем Кристофер, всегда гладко выбритый, с одеколоном. Носил бы яркие цветные рубашки, разговаривал чуть манерно, называл бы мужчин – «подруга». Нашёл бы себе кого-то постоянного, врача или юриста, вместе ездили бы на Рождество в Дублин. Там-то от него бы точно не отвернулись. Даже дядя Шеймус, который всю жизнь работал на кране в порту и нормальнее его была разве что консервная банка, говорил, если приходилось к слову: «Люди имеют право сами распоряжаться своей задницей! Никакие англичашки не будут мне указывать, что туда пихать, если я захочу – хоть картошку, хоть хрен тюлений!» Для дяди Шеймуса это был не вопрос ориентации, а дело принципа.

– Какой он был?.. – спросил Майкл.

– Упрямый, – тихо сказал Кристофер. – И умный. В детстве хотел наукой заниматься. Мог часами с лупой сидеть, наблюдать за букашками. Муравьёв в банке держал. Всё в тетрадочку записывал. Мечтал поехать на Амазонку, новый вид открыть.

У Майкла запершило в горле. Так ясно увидел мальчишку со старой фотографии, похожего на себя. Вот сидит, скрючившись, разглядывает муравьиную дорогу в увеличительное стекло. Вот поднимается на ноги перед захлопнутой дверью, вытирает кровь с лица. Вот он один в ночном городе, и ему некуда идти. Вот он первый раз подходит к незнакомому мужчине в парке и думает только о том, что от голода сводит живот…

– Когда он умер, я себе сказал… – продолжил Кристофер. – Если так случится, что у меня сын, или дочь, или внук, неважно – окажется таким же… Я ничего запрещать не стану, природу не запретишь. Но всё сделаю, чтоб от такой судьбы уберечь. Леннерт умер не от того, что на пацанов заглядывался, а от того, что деваться ему было некуда. Можно ведь найти себе кого-то, жить тихонечко. Не высовываться. Кто там что под одеялом делает – никого не касается.

– Какие уж теперь внуки, – горько вздохнула Эмма и всплакнула уже по инерции.

– Почему вы раньше ничего не рассказывали?.. – спросил Майкл.

– Мать боялась. Думала, если узнаешь правду – пойдёшь пробовать, как он. И как он, подцепишь что-нибудь. Когда ты в Эвана влюбился, я уже заподозрил, что не зря себе обещание дал.

– Я не влюбился!.. – возмутился Майкл. – Да мы дружили просто, ничего у меня с ним не было!..

– Ты не помнишь, – грустно сказала Эмма. – Тебе лет было… семь. Или восемь. Вернулся однажды из школы… Руки в ссадинах, волосы дыбом, весь в пыли, рубашка без пуговиц… Сказал – подрался. Защищал эту чёрненькую, Зарину. Её задразнили, говорили гадости про её мать…

Майкл помнил. Солнце глядело сквозь линялые занавески на кухонный стол. Если положить руку на границу тени, можно почувствовать нагретую поверхность пальцами, а под ладонью будет прохладно.

– Они говорят, у Зарины мать – шлюха. – Майкл потрогал свежую ссадину на подбородке. Кровь уже схватилась корочкой, и он машинально отколупал её. Тёплая капля медленно и щекотно поползла вниз по шее.

– Майкл!.. Не повторяй глупости за другими. Это очень грубо.