Вдруг выпал снег. Год любви

— Слушаю тебя, — нетерпеливо сказал Матвеев.

Прокопыч помолчал, долго, пожалуй, с минуту. От волнения и напряжения стал малиновым. Наконец выдавил:

— Так что, докладываю, товарищ полковник, виноват.

— Виноват? — осуждающе переспросил Матвеев. Прокопыч кивнул.

— Это я и без тебя знаю, — сказал Матвеев. — И не только это знаю. Есть доля и моей вины в том, что ты до таком жизни докатился… Но с себя я спрошу сам. Ты же словом «виноват» не отделаешься. Во-первых, почему нет порядка на гауптвахте?

— Никак нет, — вздрогнул Прокопыч. — Есть порядок. Не зря же меня в гарнизоне Бармалеем зовут.

— Видимо, зря. Я только сейчас оттуда. Камеры не заперты. Солдаты курят.

— За это караул отвечает. При мне такого не бывает.

— С караула я спрошу. Но свою ответственность на других не перекладывай.

Прокопыч вздохнул, опустил голову.

— Во-вторых, подумай над своим моральным обликом. Какой пример ты, прапорщик, столько лет прослуживший в войсках, подаешь молодым солдатам и офицерам… Чего молчишь? Мы же договорились, что будем разговаривать.

Прокопыч упрямо смотрел в пол. Лоб покрылся испариной. Пальцы крепко сжимали край одеяла.

— Прапорщик Селезнев! — властно сказал Матвеев.

Вскинул голову Прокопыч. Взмолился:

— Не могу я жениться на Марине Соколовой. Боюсь.

— Сопляк! — сухо ответил Матвеев. — Спать ты с ней не боишься, а жениться боишься.

— Это все разное, — без всякой надежды начал оправдываться Прокопыч. — Это одно… Это другое… Она не девочка была.

Матвеев насмешливо заметил:

— Поскольку ты был девственник, тебя это очень покоробило.

Прокопыч смущенно заморгал:

— И возраст у нас. Мне тридцать восемь. Ей двадцать четыре. Сколько это лет! Вон сколько… Я жить привык один… А у Соколовой характер, можно сказать, тяжелый…

— Обо всем вышесказанном надо было думать раньше, — прервал Матвеев. — У Соколовой будет ребенок…

— Это от ее желания зависит, — пояснил Прокопыч. — Будет или не будет…

— Так. — Матвеев встал. Вскочил и Прокопыч. — Прапорщик Селезнев. Сейчас восемь часов двенадцать минут. Ровно через час у меня на столе должен лежать ваш рапорт с просьбой об увольнении в запас. Вы меня поняли?

— Так точно, — ответил побелевший Прокопыч.

— Свою просьбу мотивируйте… резким ухудшением состояния здоровья.

2

Ночью позвонил генерал Белый.

— Что у тебя стряслось на учениях?

— Человек погиб. — Матвеев понимал, Белому давно все известно.

— Сколько лет не было ЧП… — Белый умолк.

Разрисованное морозом окно, выходящее на дорогу, мутно светлело, выхватывало из душной комнатной темноты край стола и диск телефона.

— Да… — сказал Матвеев, ни соглашаясь, ни протестуя — почувствовал: надо заполнить паузу.

— У меня такое ощущение, что ты подрастерялся. Верно, Петр Петрович?

— Почему же, Герман Борисович?

— Голос унылый.

— Неудивительно. Я хорошо знал прапорщика Ерофеенко. Из старой гвардии он. Из нашенской. Сейчас таких старшин не бывает. Сейчас другие.

— Хуже?

— Не хуже, не лучше. Другие… Образованнее… С более сложными понятиями о добре, о справедливости. Мы отлично помним, что у нас техника новая. А о том, что у нас и люди новые, другой раз забываем.

Белый, кажется, обиделся. С ним всегда трудно было разговаривать, даже в те военные молодые годы. Совершенно неожиданно какое-нибудь слово, которому и не придавалось особого значения, вдруг било его по психике. Он начинал пыхтеть, покрываться розовыми пятнами, торопливо оправдывать или доказывать то, что давно было ясно.

— Это вы там забываете. Текучка засасывает вас, как болото. Мы смотрим шире. У нас образовательный ценз зафиксирован в процентах. Новая техника требует новых людей. Голос времени. Вот на последнем совещании…

Матвеев опустил трубку, мягко положил ее на колени. Взял с тумбочки сигарету. Закурил. По дороге проехала машина. Свет скользнул по комнате от кровати до двери. Исчез. А гудение мотора еще слышалось…

Сделав несколько глубоких затяжек, Матвеев вновь поднял трубку.

— …уровень выучки в короткие сроки овладевших новой боевой техникой еще раз убедительно доказывает, какое большое значение имеет оперативное внедрение в учебную практику передового опыта.

— Да, да, — пробормотал Матвеев и отчетливо зевнул.

— Я тебя, наверное, разбудил?

— Все хорошо, Герман Борисович.

— Ладно… Хорошего, допустим, мало. Но… я чего звоню… Не передумал, Петр Петрович? Может, пойдешь ко мне?

— Спасибо, Герман Борисович. За участие спасибо… Я не передумал.

3

Когда Лиля была маленькой, она любила играть в куклы. Самую красивую куклу звали Бетти. У нее были полуторасантиметровые ресницы. И она моргала ими с завидным умением.

Ежедневно Лиля придумывала для Бетти новую судьбу, в которой кукла пребывала дочерью рыбака, юной принцессой, пастушкой и даже красавицей, заколдованной Бабой Ягой.

Бетти попадала в сложные ситуации, безвыходные положения, но всегда и всюду в самый критический момент ее выручал храбрый и симпатичный юноша.

Увы, фабрики детских игрушек кукол-юношей не выпускали.

Герой-спаситель всегда оставался бесплотным, сотканным в воображении.

— Почему не бывает игрушек-мальчиков? — недоуменно спрашивала Лиля у бабушки.