Вдруг выпал снег. Год любви

Как всегда после грозы, воздух был свежий, бодрящий. Силы рвались из меня. Я почему-то подпрыгнул. Ловко, высоко. Но приземлился крайне неудачно — прямо на колени. В центре у фонаря разглядел — брюки моего шевиотового костюма облепила густая серая грязь… Расстроился, жестоко расстроился.

Уже возле дома, поравнявшись с крыльцом Глухого, подумал: «Стыдно будет перед Онисимом, если он увидит, что я вернулся грязный как свинья. Начнет мне старик на уши свою захудалую философию наматывать. Слушай его потом». Снял брюки, повесил их через руку, словно плащ, и смело постучал в свою дверь.

Заскрипели половицы. Онисим обычно ходил мягче. Видимо, «нагрузился» сегодня ночью.

Вспыхнула лампочка над входом. Загремела задвижка, рывком отворилась дверь. В коридоре стоял отец. Заспанный, худой, бледный, он удивленно смотрел на меня, на мою одежду. Даже качнул головой, словно подумал, что это все ему снится.

— Ты уже выздоровел, папа?

— Барбос, — глухо ответил отец. Плюнул в помойное ведро и пошел спать.

16

Я проснулся от крика. Где-то рядом треснула доска. Кто-то пробежал мимо окна: земля чавкнула у него под ногами.

Солнце проникало в комнату сквозь прикрытые ставнями окна. Узкие яркие полосы лежали на полу, высвечивали стену. Дверь в коридор, кажется, была открыта: с кровати не видно. Но запах свежей зелени и теплой земли вползли в комнату оттуда, с порога. И я понял, что дверь на улицу, конечно же, открыта. Вскочил и как был — в трусах, в майке и босиком — выбежал на крыльцо.

Отец в галифе, голый по пояс, в старых галошах на босу ногу стоял посредине двора с большим грязным камнем в руке. Грязь стекала по пальцам, канала на тропинку. Отец, собрав на лбу морщины, хмуро к чему-то прислушался.

Онисим, одетый, но без шапки, сидел у стола под грушей, ел хамсу — брал ее пальцами из мятого газетного кулька. Тут же на столе лежал нарезанный крупными кусками черный хлеб.

Отец сказал:

— Я их всех перебью.

Онисим облизал губы, возразил:

— Капкан надо. С капканом оно без шума и пыли. Щелк — и головой в нужник.

— У меня и камнями получается, — ответил уверенно отец. Аккуратно положил булыжник на тропинку, вытер руки о галифе и, не взглянув на меня, пошел к столу.

— Кот был Таньки Глухой, — улыбнулся Онисим.

— Мне без разницы. — Отец сел на табурет, разломил кусок хлеба.

— Цирлих-манирлих, у женщины этой глотка что граммофон. Разорется — до самой нижней улицы слышно.

— И ей голову оторву, — пообещал отец.

Онисим покладисто кивнул. Не удивился грозному обещанию. Чавкал громко, точно собака, сказал завистливо:

— Мне бы твои справки.

— Я за эти справки пять месяцев взвод водил в атаку, двадцать три месяца роту. Одиннадцать месяцев в госпиталях лежал, потому как ранен и контужен четыре раза.

— Да что тут говорить, — вздернулся Онисим. — Великомученик ты. Лицо-то у тебя худющее, хоть икону пиши.

— Ничего, отъемся.

Отец перевел взгляд на меня, смотрел без злобы, но и без внимания, как на стену. Я подумал, что он пообещает мне оторвать голову, но он не пообещал. Сказал равнодушно:

— Козу купить надо.

Я был совершенно потрясен этими словами, однако, помня о своем вчерашнем возвращении, безропотно кивнул.

— Молоко пить буду, — пояснил отец.

Я опять кивнул. Над соседней горой низко висел туман. Судя по солнцу, по тени, времени было около девяти утра. Из дворов тянуло дымком: кто-то жарил картошку.

Опираясь на палку, вышел Домбровский. Он был в старой куртке с облезшим плюшевым воротником. Я громко сказал:

— Здравствуйте, Станислав Любомирович.

— Доброе утро, Антон. Что это у вас сегодня так шумно?

— Отец из больницы приехал. Котов бьет.

— Нынешней весной развелось чрезвычайно много животных, — сказал Домбровский. — Спать не дают.

Отец встал с табурета, поклонился Домбровскому.

— Совершенно верно говорите, Станислав Любомирович. Два дня срока — всех ликвидирую. Одного Маркиза на развод оставлю.

— Как ваше здоровье, Федор Иванович? — спросил Домбровский, подходя к забору. — Лучше?

— Так точно. Припадков уже сорок один день не было, — с радостной улыбкой отрапортовал отец.

— Условия в больнице хорошие? — негромко кашлянул в кулак Станислав Любомирович. Мне показалось, что ему нездоровится.

— Так точно. Три этажа, тридцать девять палат. Окна выходят на юго-запад. Высота палат четыре метра двадцать сантиметров. Питание четырехразовое. Расклад меню…

— Меню для вас, — перебил отца ошеломленный цифрами Домбровский, — самое лучшее — свежий воздух, солнце, море.

— И козье молоко. Шестьсот граммов утром, четыреста вечером…

— Это точно, — вздохнул Онисим. — Шестьсот граммов утром, четыреста вечером… Премного извиняюсь, пан учитель, вы, случаем, вино не давите?

— Недосуг, — сухо ответил Домбровский.

— Жаль. Соседка Танька давит. Но и дерет за него, словно не вино это, а Христовы слезы.

— Ладно, — сказал отец. — Обстановка следующая. Сейчас одеваемся. Следуем на базар, там принимаем пищу. Покупаем козу. Ориентиры: длина козы не менее ста сорока сантиметров, рога — от двадцати пяти до тридцати.

— Цвет? — спросил Онисим. — Какой цвет?