Вдруг выпал снег. Год любви

— Ну и труха тут у вас, — Никанор Никанорович барственно протянул ладонь заведующему.

Тот принял ее бережно. Пожимал двумя руками, говорил:

— Всякие есть, всякие…

— Дрова сырые, под открытым небом. Осина… — брезгливо говорил Никанор Никанорович, оттопыривая розовые, как у ребенка, губы.

— Не волнуйтесь, Никанор Никанорович. Конечно, поставить крышу не по силам. Бюджет не позволяет. Но дровишки хорошие найдутся… Антон, — заведующий подбородком указал на южную часть склада, туда, где стояли штабеля, — машину.

Я вскочил на подножку машины, сказал шоферу:

— Подавай потихоньку.

Шофер отжал тормоз. Машина покатилась медленно, только щепки трещали под колесами, да на мокрой земле оставались четкие и широкие следы.

Никанор Никанорович шел осанисто: не шел, а подминал под себя пространство. Помнится, Витек Баженов говорил: «Если человек на коне, это и за квартал по походке видно». Никанор Никанорович, конечно же, был на коне — тут и слепой не ошибся бы.

— Правее, — сказал я шоферу. — А теперь назад…

Взобравшись в кузов, я опустил задний борт. Машина подкатила к самому штабелю. Мы с шофером влезли на вершину штабеля. Вдвоем грузили дрова в машину. Поленья были большие, по два-три метра, толстые. Дуб же вообще дерево тяжелое.

— Как тебя зовут? — спросил меня Никанор Никанорович.

— Антоном, — ответил я.

— Ты старайся, Антон, старайся. За мной не пропадет.

Я старался. Ведь, если верить Онисиму, под этими штабелями в земле лежало то, ради чего мы сюда приехали.

Баженов, бывало, частенько повторял: «Не суетись под клиентом, пупок развяжется». Сегодня я все-таки суетился. Мне казалось, что машина огромная и в нее войдет весь штабель. Однако через час, когда кузов уже был заполнен доверху, я с грустью убедился, что штабель не убавился даже на четверть. Усталые шофер и я сидели на дровах, курили.

Время подходило к вечеру. Тучи на западе немного рассосались. Золотая кромка тянулась по низу горизонта, деревья чернели, будто нарисованные углем.

— Кем работает Никанор Никанорович? — спросил я шофера. — Наверное, начальником.

— Бери выше, — сказал шофер, тоже молодой парень. — Ветеринар он из района. Специалист огромной квалификации. Ему здесь все председатели колхозов и совхозные директора в ножки кланяются.

— Ты посмотри, — удивился я.

— То-то…

Машина выкатилась к воротам склада, остановилась. Минут через пять из конторки вышли Никанор Никанорович и наш заведующий. Судя по раскрасневшемуся лицу и блестящим глазкам заведующего, мужчины немного выпили.

Никанор Никанорович деловито посмотрел на кузов, сказал:

— Добро.

И сунул что-то в карман моей стеганки. Когда машина уехала, я опустил в карман руку. Вынул двадцать пять рублей — целиком. Щедрый дядька: двадцать пять рублей — большие деньги.

— Я пойду, — сказал заведующему.

— Валяй, — добродушно согласился он. — Сегодня уже больше никого не будет.

Шел берегом. По реке шлепали весла. Дым костра вытягивался над запеленатой в зеленое водой, тихо отходящей ко сну. Красновато подрагивали на песке блики пламени, которое было невысоким и неярким.

Кто-то в ближайших домах жарил рыбу. Жарил картошку…

…Онисим сидел на скамье. Без порток, но в гимнастерке и шапке. Парил ноги в старом грязноватом тазу. Деда Антона не было: он нынче дежурил.

— Хлопай в ладоши, старец, — сказал я. — Раздирай глотку в песне.

— Чтой-то? — настороженно спросил Онисим, быстро вынул ноги из тазика и принялся растирать их мешковиной.

— Добрался я наконец до штабеля. Целый «студебеккер» дубовых бревнышек отгрузил.

— Много осталось?

— Осталось, — заверил я. — Но сам понимаешь: лиха беда начало.

Распотешился Онисим. Ударил шапкой о пол, топнул ногой, круто согнув ее в колене. На старую клеенку в потеках от чая, на сухие хлебные крошки полетели мятые трешки и рубли.

— Эх! И поживем же мы с тобой, Антон! Тащи-ка поллитруху.

За окном, перечеркнутый крестовиной рамы, грустно горел закат, яркий, как сок раздавленной малины. Сумрак терся о стекло, дышал сыростью. Огородами к реке подступал туман, еще прозрачный и редкий.

Я неторопливо пересчитал деньги.

— Нужно добавить, — сказал. — На хлеб и колбасу…

— Добавляй, добавляй, — покладисто разрешил Онисим. Лицо его по-прежнему оставалось счастливым, помолодевшим.

— Только без фокусов, — сдержанно попросил я. — Сам знаешь, у меня третий день ни копейки.

Я не собирался делиться двадцатипятирублевкой.

— Да-а, — озаботился Онисим, почесал затылок. Лицо его вдруг приняло обычное выражение.

— Не придуряйся, старец, — сказал я.

— Ладно, — вздохнул он, вынимая из кармана гимнастерки червонец. — Гулять так гулять…

18

Боевое донесение: