Вдруг выпал снег. Год любви

— Получишь справку и прямым ходом в отдел кадров, — пояснил Шакун.

— Хорошо. До свидания.

…Портовая поликлиника была в пяти минутах ходьбы. Развесистые высокие акации укрывали тенью выложенный плитами тротуар, тянувшийся вдоль двухэтажного здания. Вход, обозначенный цементными ступенями, блестел застекленными дверями как раз напротив морского вокзала, и море отражалось в этих дверях как небо отражается в лужах.

Я вздрогнул: уж не следил ли за мной Баженов? Он появился между акациями, махнул рукой. Я остановился. Ноги не двигались, словно вросли в землю.

— Очень хорошо, что я тебя встретил, — сказал он. В голосе не было ничего необычного, настораживающего. Взгляд тоже ничем особенным не отличался: нахальный, самоуверенный. Разве чуточку деловитый.

— Вот, — сказал я. — Оформляюсь на буксир.

— Будем надеяться, что море окажется к тебе добрее, чем ко мне. — Баженов, как обычно, хлопнул меня по плечу. Спросил: — Как настроение?

Я ответил бородатой морской шуткой:

— Настроение бодрое, идем ко дну. — После небольшой паузы попросил: — Займи червончик.

— Слона дешевле прокормить, чем тебя. — Баженов вынул из кармана пиджака кожаный бумажник с золотистым ободком по краям. Такого я у него не видел. — Когда отдавать будешь?

— Отработаю, — ответил я и сунул десятку в карман. Не знаю почему, скорее всего подстраховываясь, заслоняясь от мысли, что Баженов может подозревать меня, я сказал: — Квартирка одна на примете есть. Богатая.

— Чья? — тихо спросил Баженов, зыркнув глазами по сторонам.

— Шакуна.

— Интересно, — одобрительно кивнул Баженов. — Кажется, ты не безнадежный.

— Как-нибудь, — недовольно процедил я.

— Только без психа, — Баженов сверкнул золотой фиксой. — В нашем деле психовать нельзя. Иначе потом запоешь: «Далеко из Колымского края шлю тебе я, родная, привет…»

— У меня голоса нет.

— Эта песня душой поется.

— Если в душе гармонь.

— Тоска. Тоска, Антон, мелодичней гармони… — Он взял меня за плечи, сказав с твердостью в голосе: — Идем сегодня… Встречаемся в одиннадцать вечера возле «метро».

Слова стегнули меня кнутом. Я раскрыл рот, чтобы вдохнуть, но воздух куда-то унесся на крыльях ветра. Покосились деревья, оплеснутые солнцем. А море… Море вывернулось наизнанку, стало не синим, а красным…

21

Дождь словно что-то рассказывал. И тусклая крыша, будто пришедшая из сна, и плоский монастырский дворик, и бензоколонка, возле которой стояла машина, терпеливо слушали, как лопаются капли. Белые облака бежали по ночному небу. За облаками проглядывали звезды. И было непонятно, почему же идет дождь. Под аркой не было дождя, но пахло сыростью и замшелым камнем.

Это была московская арка, и улица тянулась московская. И кругом светилась и темнела, стояла и двигалась на север, на запад, на юг, на восток — всюду была Москва.

Надя Шакун говорит:

— Первую ночь в Москве я провела на манеже. Нас было много девчонок, а в общежитии так мало мест. И мы лежали на мягком манеже возле чемоданов, как пассажиры на вокзале, и долго не могли уснуть. Потому что каждый думал о своем. А это свое казалось самым главным в жизни. И очень зыбким, как предутренний свет…

После окончания десятилетки Надя поехала к тетке в Куйбышев погостить две-три недельки. И там однажды попала в цирк. Тогда тоже был дождь, и светофоры смотрели в лужи. И брызги летели из-под машин прямо на тротуар.

— Но я не замечала непогоды. Все виделось мне необычным, словно приподнятым. Именно тогда, после представления, у меня родилась мечта стать цирковой артисткой.

— Что было потом? — спрашиваю я. И удивляюсь, что разговор этот возник не раньше, а только сегодня, сейчас, когда уже десять минут одиннадцатого и до встречи у «метро» остается только пятьдесят минут.

— Потом был маленький домашний скандал. Папа хотел, чтобы я стала врачом.

— Ты решила проявить самостоятельность.

— Мне очень нравится это делать. Я поехала в Москву на экзамены.

Мы сидим на диване. Горит лишь маленькая ночная лампа. Надя рассказывает. Я представляю. Представляю, как могу, потому что никогда не был в Москве и видел ее только в кино…

Москва. Государственное училище циркового и эстрадного искусства. Набирают девять девочек, желающих — больше тысячи. Ваш экзаменационный лист — номер пятьдесят. Хорошо бы верить, что он счастливый.

Экзамены. Первый тур. Внешние данные. Улыбка, затяжка, переключение…

Второй тур.

— Что вы умеете делать, девочка?

— Ничего.

Вытянутые лица членов комиссии. И злорадные улыбки соперниц. Трудно винить их: конкурс ведь более ста человек на место.

— Может, мостик, — неуверенно говорит кто-то из педагогов и приближается к Наде.

…Нелегко становиться в первый раз на мостик, даже с помощью опытного педагога.

Слезы. Слезы как ливень. Обидно же… И вдруг… Словно счастливая находка: «Вы допущены к третьему туру».

Цирк знали еще в Древнем Египте, и на острове Крит, и в Микенах. И уже сотни лет назад Европа дивилась мастерству гистрионов, Азия — дорвозов, Русь — скоморохов…

Надя говорит: