Вдвоем против целого мира

Соня боялась кладбищ. Когда-то давно они все вместе забрели на дальнее погребенье. Накануне они посмотрели у Дарика страшный фильм «Возвращение живых мертвецов», и Соня помнит, как все эти иностранные покойники лезли из своих могил, блуждали в ядовитом тумане, который и вызвал их к этой противоестественной жизни. Они бродили среди могил, сквозь ночь и туман пробираясь к выходу, одетые в парадные одежды, истлевшие, испачканные в земле, но все равно выглядящие очень иностранно, ведь те покойники, которых приходилось видеть Соне, даже при жизни не носили таких нарядов.

Она вспоминала вчерашнее кино, и вдруг в какой-то момент ей показалось, что один из памятников качнулся. Она не помнит, что было дальше. Она бежала так, как не бегала никогда в жизни, сердце колотилось в горле, откуда исторгался дикий крик, прервать который она была не в состоянии.

Дома бабушка отливала ее водой, ночью Соня не могла уснуть, а когда уснула, ей приснилось кладбище, на могилах стояли небольшие фонарики, и все это было знакомое и незнакомое одновременно. Соня проснулась в ужасе и в холодном поту, а бабушка, вздыхая, накинула платье и тайком от деда побежала к бабке Агафье Бутейке, которая жила сразу за оврагом. И старая Бутейка долго что-то шептала над Сониной головой и поила ее каким-то отваром, от которого кружилась голова и бросало в сон – крепкий, без сновидений. Больше Соне кладбище не снилось, страх ушел, спрятался, но не исчез, потому что кладбищ она по-прежнему боялась. Она, конечно, знала, что никакие покойники не полезут из могил, и потом, через годы, осмелилась посмотреть тот жуткий фильм, оказавшийся смешным и нелепым, а среди покойников был только один по-настоящему кошмарный персонаж – мертвый мальчик-плохиш, из-за которого, собственно, вся каша и заварилась. Но в целом фильм оказался нестрашным, и Соня удивилась, как она могла так сильно испугаться столь примитивного кино, но и только. Но на кладбищах одна никогда не бывала. Страх не ушел, он притаился где-то внутри ее головы, и это был страх иррациональный, непонятный и самой Соне, признаться в нем она не хотела, потому что объяснить, чего, собственно, боится, не могла.

И вот сейчас, стоя на пороге склепа, невесть как попавшего в этот праздничный парк, Соня снова ощутила ужас, который гнал ее когда-то с сельского погоста. Но он был другим – памятники из ракушечника, реже – из гранита, или кресты, чаще сваренные из труб и выкрашенные серебрянкой, и старые, из потемневшего дерева, а старая его часть представляла собой разбросанные безымянные холмики, под которыми покоились те, о ком не сохранилось даже отблесков памяти.

Здесь, в свете полной луны, Соня поняла, что ее старый ужас вернулся и принялся хозяйничать в ее голове. И надгробия точь-в-точь как в том старом фильме, и кельтский крест из серого камня, отбрасывающий зловещую тень, и фигура плачущего ангела. И сверчки, перекрикивающие все звуки, только не стук ее сердца. Ноги ее словно приросли к земле, туман клубился, закрывая могилы. Откуда он взялся, этот туман? Он такой же желтоватый, как в том фильме. А вдали виден дом, освещенный огнями, там люди, там свет и тепло, пройти надо всего ничего, вон видна дорожка, вдоль которой висят странные светящиеся штуки в виде фонариков. Двадцать шагов. Но их не пройти. Никак.

Соня вспомнила дом, из которого она вышла, чтобы приехать на этот невероятный бал. Она чувствовала себя Золушкой, надев платье, купленное к этому дню и так нелепо смотревшееся среди старенькой мебели и стен гостиной со старыми обоями. Но мероприятие было запланировано, и Соне ужасно хотелось прийти. И все было бы почти хорошо, если бы ей не передали записку, где Дарик написал, что ему очень надо с ней, Соней, поговорить. В дальнем конце парка, за фонтаном с Русалочкой в белой беседке.

И она пошла, стараясь не бежать, потому что чувствовала, что ей снова тринадцать лет, и Дарик сейчас, взглянув в ее глаза близко-близко, скажет: Сонь, у тебя глаза красивые. И… Что значит это «и», Соня не знала, просто не придумала – или знала слишком хорошо… Ей не тринадцать, слава всем богам, а тридцать три, и сейчас она уже совершенно точно знает, что глаза у нее и правда красивые. Вот только зачем Дарику понадобилось с ней говорить, да еще в дальнем конце парка, если в доме полно комнат, а главное – о чем им говорить после стольких лет, она не подумала. Или подумала? Видимо, да, потому что пошла.

И вот белая беседка, оказавшаяся склепом, мирно стоявшая посреди невесть откуда взявшегося кладбища. Желтоватый туман стелется по земле, закрывая могилы, поднимаясь к ступенькам склепа, и дорожки уже не видно, сейчас туман переползет через порог, и тогда… Что тогда? Соня не знает. Она попала во власть страха, который вырвался на свободу из закоулков ее души, загнанный туда очень давно бабкой Бутейкой. Соня вдруг вспомнила запах трав, которые заваривала бабка, растопив камин осиновыми поленьями – плакун-трава, любисток и полынь. И вкус отвара, горький и приносящий неожиданный покой.