Вечер трудного дня

Помещением для мероприятия выбрали актовый зал института. Когда мы вошли, людей было немного. Располагались они с разумной небрежностью декораций. Откуда-то из-за кулис доносились гитарные звуки. Траектории их пересекались достаточно произвольно. По сцене в пароксизме оживленной бездеятельности путешествовал Жарков. Я знал его лишь визуально. Он считался примой местных бардов. Некоторое сходство с Макаревичем, видимо, навсегда лишило его душевного покоя. Он поминутно подходил к микрофону и изъяснялся с ним на языке числительных:

— Раз, раз, раз… один, один… раз, два, три, четыре… Нормально?

В руках у него, как снятые перчатки, белели небольшие листки бумаги.

Мы с Пашкой суеверно устроились в седьмом ряду. Чуть позже к нам присоединился Золотарев. Тут же пустился объяснять, какие предусмотрены номинации. Меня это только запутало. Принцип судейства представлялся непостижимым. Единственное, что я понял: оценки выставляются в самом конце. И если ты не дурак, вполне сможешь сойти за умного. Довольно и того, чтобы тебя напоследок не заставили петь. А то, чего доброго, придется симулировать легочный спазм.

Народ понемногу прибывал, контрабандно протаскивая с собой пестрый багаж из шума и смеха. Мелькнула бурлацкая фигура Малкова в ультрамариновой куртке. На бедре — кофр. Смотрится табуреткой.

Подошел золотаревский зам Бусенков. Поприветствовал прессу и понес свой верблюжий профиль на сцену. По дороге оброс суетливыми жестами. Возле микрофона они с Жарковым разыграли любительскую пантомиму "барин и слуга": Жарков вальяжно разводил руками, Бусенков энергично тряс головой. Наконец "слуга" был изгнан взашей, а "барин" приступил к обязанностям распорядителя бала. Скука, впрочем, не сходила с его лица. Менялся лишь ее темперамент: меланхолическая скука, флегматическая… Была даже холерическая. Жарков называл имя очередного исполнителя, бросал зрителям какой-нибудь мизинец его биографии и, пока те достраивали часть до общего, оглашал любимую поговорку барда. Среди этих изречений попадались, кстати, довольно изящные, на восточный манер. К примеру, "Будущее — это бездонная пропасть" или "Взвесить время может только вечность". Интересно, что подобные поэтические образы не очень-то вязались со своими проповедниками. Перед публикой возникали обыкновенные молодые люди, исполняли обыкновенные песни. Выделялись те, у кого откровенно отсутствовал слух.

Одно очаровательное создание с челкой и косичками канонически спело про виноградную косточку. Кто-то в дым сигарет плеснул перламутра и об этом под музыку сообщил собравшимся. Ему похлопали.

Вышел какой-то длинноволосый парень в очках, по виду — окрестьянившийся Джон Леннон. Вывел с собой еще троих. К струнным щипковым добавилась губная гармоника. Грянули. Парня тут же сгорбатило, как от желудочных колик. Гитара принялась обтачивать воздух. Из зала заорали:

— Макар, давай!

Макар запел. Текст звучал угрожающе: какая-то тварь не должна была уходить от Макара, но она ушла, однако он знает, что он настигнет ее и они вместе еще нюхнут кокаина. Видимо, чтобы не ждать порожняком предстоящего момента встречи, Макар в куплетах рисовал колоритный антураж: черный ветер, картонные окна, в доме сломано эхо звонка, устало киснет банка пива и т. д. Затем гармоника вступала заливистей, и опять шел припев — про тварь. Зал оживился. Макар с командой резко выбивался из шеренги стриженных бардовских затылков. Слушать его удовольствия, может, и не доставляло… Он был вторичен, как клякса с чужого пера. Но досада, по крайней мере, — не зевота.

Мы с Пашкой переглянулись.

— Лауреат, — сказал я.

— Точно, — отозвался Пашка. — Конь педальный!

Тем временем вдоль сцены совершал свои профессиональные набеги Малков. Работал он, что называется, в корзину — в газету больше одной фотографии все равно не втиснешь. Так что ожидался кризис перепроизводства. Подход был явно нерациональный, что-то вроде осушения болот при помощи тампакса.

Жарков наконец объявил заключительный этап: в дело вступали мозги и души членов жюри. Члены встали. Сладко потянулись. Тряхнули затекшими ногами.

— Пойдем, пойдем, — скороговоркой сказал Пашка и ткнул меня в бок. — Я уже вижу: для тебя есть сюрприз.

Я даже не успел возразить. Он вытолкал меня в проход. Потом увлек на середину зала, где было почти свободно. И тут уже круто осадил:

— Вот, познакомься. Это Ириша Сорока.

Чьи-то резвые красные башмаки обогнали мой понурый взгляд. Я поднял голову.

Напротив меня стояла женщина в голубовато-салатном пальто и с желтым шелком на шее. Габариты — как у присевшей белки. При желании может затеряться в рукаве. В уголках губ — бутончики улыбки. Глаза — оазисы очков, причем почти поглотившие пустыню. Подбородок, разумеется, выше носа.

— Здравствуйте, — нараспев произнесла Ириша.