Вечер в вишнёвом саду (сборник)

Лиза отворила дверь и позвала его. Он вошел. Женщина, которую он только однажды видел перед самой войной из окна своего тамбовского дома, сидела в глубоком кресле в пушистом сером платке, наброшенном на плечи поверх темного халата. Вишневое шелковое одеяло укрывало ее до пояса, и странно светились худые, почти прозрачные руки, ярко освещенные печным пламенем. Лицо, волосы оставались в тени. Лиза прошуршала где-то сбоку, выдвинула из темноты синюю бархатную скамеечку, села сама и показала ему рукой: «Садитесь».

— У вас остался кто-нибудь в Тамбове, Константин Андреевич? — спросила Лида.

— Да, — невольно понижая голос, чтобы не мешать нежному детскому звуку снега за окном, ответил он, — остались две сестры. Им прежде помогал мой друг, Степа Обновленский, пока был там, в городе, но он уехал за границу, удрал, не вынес.

— Вы думаете, — быстро спросила Лиза, подавшись всем телом вперед и заглядывая снизу в его лицо, — вы думаете, что он правильно поступил, ваш друг?

— Не знаю, — честно ответил он, — может быть, да, может быть, нет. Иногда мне кажется, что этот кошмар вот-вот закончится. Проснемся утром — и все. Ничего нет. Просто жизнь. Такая, сякая, лучше, хуже… А иногда я спохватываюсь и понимаю, что если уж началось, то… Мы попались, к несчастью, мы не вырвемся.

— Боже мой, — сказала Лида и закашляла, — я все думаю: ну ладно, мы. Мы грешили. — Она огненно покраснела и задохнулась. — Мы грешили, — продолжала она с трудом, сквозь кашель, — но сколько невинных есть на свете, верно? Дети, животные… Им за что?

— Я думаю об этом тоже, — отозвался он, мучаясь тем, как трудно ей говорить. — Я об этом много думаю. Хуже всего, если теряешь веру. Когда человек верит, что нам не дано постичь, отчего так, а не иначе, когда он полагается не на себя, а на… Но если не веришь? Тогда действительно очень страшно, не дай бог. А они, — он остановился на слове «они», — они только того и добиваются, чтобы отнять у нас веру. Чтобы не на что было опереться.

Лида сильно вздрогнула всем телом.

— Только бы знать, что дети за наши грехи не ответят, — прошептала она, — у вас ведь нет детей, Константин Андреевич?

— Нет, — он покачал головой, — я не женат.

* * *

— Да разве бы мы выжили? — Бабушка моя испуганно понижает голос. — Да прям! Да ни в жизни! Костя нас спас. И меня, и ее, — смотрит на мамину фотографию на стене так, словно бы это не фотография, а сама мама была здесь, в комнате. — Умный он у меня был, ох умный! Как она родилась, — неотрывный влюбленный взгляд на ласковое лицо в черной рамочке, — как она родилась, так он — хоп! И спрятался. И нас спрятал. Bce-о-о понял! Все-о-о! Мне ничего не говорил, не хотел пугать, а сам понял! Я ему зудела: «Давай хоть квартиру хорошую получим, другие же получают. Как они это делают?» А он надо мной смеялся: «Тебе здесь плохо? Ванны нет? В баню пойдем! Чем не удовольствие?» Высовываться не хотел, зависти боялся. Стукачей за версту чувствовал. Никого к себе не приблизил, ни в какие гости не ходил. Только родные, только семья. Троих племянников взял после Вариной смерти, воспитали, как своих, ты же знаешь. Я никогда не спорила. Как за каменной стеной прожила. Чуть какой вопрос про большевиков задам, он мне знаешь что отвечал? «Перечитай, Лиза, роман „Бесы“ Достоевского. Там все написано». Я Достоевского терпеть не могла. Ну не мой писатель! А он зачитывался. «Бесами» особенно. Ох умен был! И ей объяснил, что к чему, — смотрит на мамину фотографию, — не хотел, чтобы дурой росла. Уберегал ее с самого первого дня…

— Боялся он их, тетя Лиза?

— Большевиков-то? Кто же их, сволочей, не боялся?

* * *

Пьяный Савелий в расстегнутой гимнастерке шумно дышал ей в лицо перегаром. Руки его пахли мочой.

— Ну, Лизавет Антонна! Тирли, тирли, солдатирли, али, брави, компаньон! Ротик пожалте!

Мокрые губы впились в ее шею. Она яростно отбивалась, изо всех сил молотила кулаками по мясистому, в колючей шерсти, мокрогубому лицу.

— А я не просто так, не задаром! — бормотал Савелий, шаря табачными ладонями по ее груди. — Я с подарочком! Слышь, девка, я с подарочком! За один разик, с подарочком!

— Пусти, — пискнула она, — Николай Васильевичу скажу, слышишь?

— Ну напужала! — зарычал Савелий и икнул от хохота. — Обоссусь со страху! Да мне стоит словечко шепнуть, и нет твоего Васильича! Знаешь, за кем ноне власть-то?

Она поняла, что теряет сознание. К горлу подступила рвота, ноги задрожали. Тогда она жалобно прошептала «Лида», и тут же в распахнутой двери спальни выросла сама Лида, в огромном халате Николая Васильевича, с серым платком на плечах, в рыже-каштановом золоте незаплетенных волос, огненно-румяная, как всегда по вечерам, когда у нее поднималась температура.

Лида набросилась на Савелия так, будто никогда не болела, не лежала два месяца в постели, не шаталась от слабости.

— Я тебя убью, негодяй, — задыхаясь, вскрикивала она, изо всех сил колошматя Савелия по голове и плечам (он еле успевал отбиваться), — убью, и все! Лиза, я его убью!