Вечер в вишнёвом саду (сборник)

— Оx, как мы задним умом крепки, Аня! Ох, крепки! — Хлопает себя по затылку, смеется. — Я бы сейчас разве так с ней поговорила? Лидке надо было сто раз на дню повторять, что нету никакой ее вины, все под богом ходим. Ну, грешила и грешила! При ее-то красоте? Да ей проходу не давали, мне ли не помнить! Стрелялись ведь за нее! Мальчишки желторотые, гимназисты, на плотине дуэли устраивали! Вышла за Николая Васильевича, что она понимала? А тут — любовь. Конечно, хочется. Куда от этого денешься?

— Так вы что, тетя Лиза, за супружескую измену — горой?

— Я не за измену, Анька, дурында, я за чувства человеческие. Чувство душить нельзя, оно — как зверь в лесу. Ты его подстрелишь, оно отползет, все в крови, еле дышит, и давай раны зализывать! Залижет — и опять на тебя! Нет, тут шутки плохи. Я вот смотрю на идиоток этих, на подруг моих. Половина в могилах лежит — земля им пухом! А счастливой ни одной! Таню Бабанину помнишь, красавицу?

— Да у вас, тетя Лиза, все красавицы!

— Врешь, не все! Сонька Забегалина урод уродом, губки вот так сложит… — Смеется, показывает как. — Сложит губки, как будто у нее там сухарик спрятан, и давай лебезить! «Сю-сю, тю-тю…» А ведь лучше всех прожила!

— Почему?

— А потому что делала все правильно. На рожон не лезла. Все — тихой сапой, тихой сапой. На вторую неделю после свадьбы дураку своему изменять начала, а на людях — посмотришь: два голубя! И под ручку его, и за ручку, тьфу! Прости, господи, меня, грешную!

— Вот сами же и плюетесь!

— И плююсь! А только голову надо иметь — на свете жить! Я Косте своему ни разу даже мысленно не изменила! Так ведь то — Костя! Ни один мужик в подметки не годился!

* * *

Асеев ждал ее на углу Никитской, как всегда. Пойти было некуда. К себе она звала не часто, там умирала сестра. Бродили под руку по заснеженным аллеям. Он не обманывался насчет себя, знал, что с ним происходит. Белые сугробы были покрыты ледяной корочкой, редкие прохожие испуганно пробегали мимо. Никто не гулял так, как они, никто не останавливался, как они, посреди холода и снега, чтобы видеть глаза друг друга.

— Посмотрите на меня, Лиза, — сказал он, — вы верите мне?

— Кому же мне верить, кроме вас? — отозвалась она и крепче прижала к себе локтем его руку.

— Лиза, наверное, это безумие: в такое время, как сейчас, делать женщине предложение?

Она ахнула и открыла рот. Он наклонился, прижался к ее рту губами. Долго не отрывался, у нее остановилось дыхание.

— Лиза, — сказал он решительно, — я вас прошу: не отказывайте мне, давайте повенчаемся.

* * *

— А ты говоришь: трудно, страшно! Ничего не трудно, если любишь! Слава тебе, господи, сорок лет прожили.

— Не ссорились?

— Да что, я помню? Ну ссорились, какая разница? Поссорились, помирились. Главное: дышать не могли друг без друга. У меня вон писем его целая коробка! И каких писем! Кому показать — стыдно!

— Что, любовные?

— А какие же? Очень даже любовные. Мужик был — во! На большой палец!

— Как же вы Лиде сказали про предложение?

— Он сам сказал Николаю Васильевичу.

* * *

— Лидуша, — осторожно позвал Николай Васильевич, — спишь, милая?

— Коля! — Она резко села на постели — золотоголовый, кудрявый подросток с испуганными глазами. — Коля, я умру.

Николай Васильевич страдальчески сморщился.

— Брось, Лида, глупости. Скоро весна, начнешь выходить, солнышко тебя вылечит.

Она покачала головой, из огромных глаз выкатилось по слезинке.

— Мне Ольга вчера сказала, что в деревнях началось людоедство…

Он чуть не схватился за голову: сестры у него — дуры набитые! Ну как можно было Лиде сказать такое? Каким местом, дура, думала? Вслух произнес спокойно:

— Много чего говорят, Лидочка. Людоедство как таковое начаться не может, это патология единичного характера.

— Ну так вот, — прошептала она, — один единичный, второй единичный, третий… Вот и началось…

Николай Васильевич быстро, испуганно посмотрел на нее. Сидит на высоко подложенных подушках, вязаный платок на плечах, прозрачной рукой придерживает его у горла. Глаза почти черные, а на самом-то деле карие, с золотом… Куда все делось? Черными глазами поймала его взгляд.

— Коля!

— Что, милая?

— Береги Николку.

— Лида! Перестань!

— Нет, — настойчиво повторила она, — я тебя прошу: дай мне слово.

— Какое слово? — простонал он. — О чем слово?

— Когда меня не будет, — прошептала она, — дай мне слово, что ты не запьешь, не спустишь с него глаз и все сделаешь так, как если бы я была…

Голос ее сорвался, и она продолжала шепотом:

— Будешь молиться вместе с ним, приведешь к нему… — подняла глаза, — а я упрошу Царицу Небесную, чтобы…

Николай Васильевич перебил ее:

— Лида! Опомнись! Выздоровеешь, выберемся как-нибудь из этого кошмара, возьмем Николку домой, с божьей помощью…

— Вот! — вскрикнула она. — Вот! Сам говоришь: «с божьей помощью»! Коля, только ты меня прости…

Николай Васильевич стал на колени перед кроватью и вжал лицо в подушку.

— Прости меня, — прошептала она и расплакалась, — если можешь, конечно…

Николай Васильевич тут же взял себя в руки и встал:

— Я тебя давно простил, Лида. Наши счеты бог сведет. Не думай об этом.