Вечер в Византии

Ужинал он в маленьком ресторанчике в старом порту. Один. Хватит с него разговоров! Ресторан был одним из лучших в городе, дорогим, и обычно здесь яблоку было негде упасть. Но сегодня, если не считать его самого и двух шумных компаний англичан, розовощеких, неестественно чисто выбритых и модно причесанных мужчин и кричаще разодетых, усыпанных драгоценностями женщин, зал был пуст. Англичане, очевидно, не имели никакого отношения к фестивалю, и в Каннах просто отдыхали. Накануне он видел их в казино, где как мужчины, так и дамы играли по-крупному.

Женщины наперебой трещали о других курортах: Сардинии, Монте, как они величали Монте-Карло, Капри, Сен-Морице – любимых местах сборищ богачей. Мужчины как заведенные жаловались на лейбористское правительство, валютные ограничения, банковские проценты, девальвацию, перекрывая гулкими голосами визг своих жен.

«Англия остается Англией», – подумал Крейг, жуя салат а-ля Ницца.

Появился Пабло Пикассо в обществе пяти человек, и красивая владелица ресторана услужливо провела его за столик у противоположной стены. Крейг мельком взглянул на него, восхищаясь поистине бычьей энергией, исходившей от невысокой коренастой фигуры, с большой лысой головой и темными глазами, казавшимися одновременно нежными и свирепыми, и тут же отвернулся. Пикассо, несомненно, нравится, когда его узнают, но великий художник имеет право спокойно есть свой суп без того, чтобы за каждым его жестом следил пожилой любопытный американец, воображающий, будто имеет право претендовать на внимание мэтра только потому, что повесил литографию с голубкой в доме, которого, в сущности, уже лишился.

Англичане нехотя, мельком взглянули на Пикассо и его сопровождение и вернулись к своим стейкам и шампанскому. Позже к столу Крейга подплыла хозяйка.

– Вы, конечно, знаете, кто это? – негромко спросила она.

– Разумеется.

– Они… – Женщина пренебрежительно кивнула в сторону англичан. – Они его не узнали.

– Искусство вечно, слава преходяща.

– Comment[22]? – недоуменно пробормотала она.

– Американский юмор, – пояснил Крейг.

На десерт хозяйка подала ему к кофе коньяк за счет заведения. Если бы англичане узнали Пикассо, ему пришлось бы платить за коньяк. По пути к выходу он миновал столик художника. Их взгляды на миг встретились. Интересно, как видит его этот старик? Как абстракцию? Угловатый уродливый винтик американской махины? Как убийцу, возвышающегося над телами мертвых азиатских крестьян и подсчитывающего трупы? Как грустного, неизвестно как попавшего на чужой скорбный карнавал шута? Как одинокое человеческое создание, едва волочащее ноги по пустому холсту?

В эту минуту он возненавидел условности, которыми никогда не мог пренебречь. Каким бы счастьем было подойти к старику и сказать: «Вы обогатили мою жизнь».

Крейг вышел из ресторана и направился к пристани, чтобы еще раз полюбоваться яхтами, тихо звеневшими снастями в темноте. Почему они не выходят в море?

Приближаясь к повороту, он увидел в тусклом свете фонарей бредущую навстречу знакомую фигуру, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся Йаном Уодли. Он шел, устало опустив голову, развинченно шаркая ногами, но, в последнюю секунду заметив Крейга, мгновенно преобразился, выпрямился и широко улыбнулся. Уодли сильно растолстел, живот выпирал из неглаженого костюма. Жирная шея вся в складках морщин, галстук с ослабленным узлом болтался на помятой рубашке. Ему давно пора было постричься: густые встрепанные волосы торчали во все стороны, падая на высокий крутой лоб, что придавало ему вид вдохновенного пророка.

– На ловца и зверь бежит! – громко объявил Уодли. – Мой друг, чудо-мальчик!

Уодли и Крейг познакомились, когда последнему исполнилось тридцать, так что укол не остался незамеченным и явно попал в цель.

– Привет, Йан, – кивнул Крейг.

Они обменялись рукопожатием. Ладонь Уодли оказалась неприятно влажной.

– Я оставил тебе записку, – упрекнул Уодли.

– Я хотел позвонить завтра.

– Кто знает, где я буду завтра? – едва ворочая языком, пробормотал Уодли. Очевидно, он уже успел заложить за воротник. Как обычно. Он стал пить, когда его книги перестали пользоваться спросом. Или его книги перестали пользоваться спросом, когда он запил. Что было причиной, что следствием? Какая разница? Результат один.

– Разве ты не останешься до конца фестиваля? – спросил Крейг.

– Я в пустоте, вне времени и пространства, – промямлил Уодли. Он был куда пьянее, чем Крейгу показалось вначале. – А ты что поделываешь?

– Когда?

– Сейчас.

– Просто гуляю.

– Один?

Уодли с подозрением огляделся, словно в уверенности, что Крейг прячет своего сомнительного спутника здесь, среди перевернутых плоскодонок и рыбачьих сетей.

– Один, – кивнул Крейг.

– Одинокий продюсер на длинные дистанции[23], – снова съехидничал Уодли. – Я пройдусь с тобой. Два товарища, ветераны бегства с бульвара Сансет.

– Ты всегда выражаешься кинотитрами, Йан? – раздраженно буркнул Крейг, возмутившись тем, что писатель поставил себя на одну доску с ним.

– Искусство современности. Печать мертва. Спроси хоть любого философа. Веди меня в ближайший бар, вундеркинд.