Вечер в Византии

– С меня на сегодня спиртного достаточно.

– Счастливчик, – позавидовал Уодли. – Ну все равно, я тебя провожу. Должно быть, ты выбрал дорогу надежнее.

Они пошли рядом. Уодли старался держаться прямо и шагать бодро. Когда-то красивое лицо Йана с точеными, почти скульптурными чертами, теперь одутловатое, погубленное пьянством и заплывшее жиром, выражало лишь жалость писателя к самому себе.

– Расскажи, чудо-малыш, что делаешь в этом сортире?

– Решил, что сейчас самое время посмотреть пару фильмов, – пояснил Крейг.

– Я живу в Лондоне. Ты это знал? – резко выпалил Уодли, словно хотел заставить Крейга признать, что тому наплевать на судьбу бывшего друга.

– Да, – кивнул Крейг. – Ну как Лондон?

– Город Шекспира и Марло, королевы Елизаветы и Диккенса, Твигги и Йана Уодли. Еще одна задница. Меня прислали сюда давать репортажи о фестивале в английский журнал для «голубых». Правда, никакого контракта. Оплачивается только гостиница. Если материал пойдет, бросят мне кость в виде пары фунтов. Хотят увидеть волшебное имя Йана Уодли на своей поганой обложке. Погоди, вот когда они прочтут статью, их наизнанку вывернет! Ничего, кроме последнего дерьма, я здесь не увидел. И пусть не думают, что я смолчу. Немного встряхну их голубиное гнездышко! Тот гомик, редактор из отдела искусств, по-моему, так и не научился читать, поэтому считает кино сиюминутной музыкой сфер. Искусством современности. Уверен, что Жан-Люк Годар ежегодно создает по четыре Сикстинских капеллы. Иисусе, он убежден, что Антониони – мастер, а его «Крупным планом» – шедевр на все времена! Как тебе тот бред, что здесь показывают?

– Есть кое-что неплохое, – отозвался Крейг. – Думаю, к концу фестиваля наберется не меньше шести хороших картин.

– Шесть! – хмыкнул Уодли. – Как только составишь список, поделись со мной. Обязательно включу в свой репортаж. Свобода печати. Шесть лучших фильмов, по мнению экс-великого продюсера.

– Тебе лучше вернуться в гостиницу, Йан. Ты начинаешь мне надоедать, – бросил Крейг.

– Прости, – с искренним раскаянием пробормотал Уодли. – За последние несколько лет я совершенно распустился. Манеры не выдерживают никакой критики. Впрочем, как и все остальное. Не хочу я возвращаться в отель. Ничего там нет, кроме скопления блох и незаконченного романа, которому, вероятно, так и суждено остаться недописанным. Знаю, я веду себя как последний подонок. Не стоило срывать злость на старых приятелях вроде тебя. Ты простишь меня, Джесс? – умоляюще повторил он.

– Конечно.

– Мы ведь были когда-то друзьями, правда? – продолжал скулить он. – И когда-то неплохо проводили время. Опрокинули не одну бутылочку. Что-то еще осталось от той дружбы, да, Джесс?

– Осталось, Йан, – солгал Крейг.

– Знаешь, что меня убивает? – сказал Уодли. – То, что сейчас называют манерой письма. Особенно в кино. Актеру достаточно пробурчать: «Ага», или: «Сама знаешь, крошка, я от тебя тащусь», или: «Давай трахнемся», – и это сходит за диалог. Так, по их мнению, благородное животное, считающее себя человеком, общается со своими собратьями под присмотром Господа. А люди, стряпающие нечто подобное, получают по сто тысяч за картину, «Оскаров» и всех девчонок, на которых глаз положат. А я должен писать дерьмовую статейку на две тысячи слов для «голубого» журнала, да еще, считай, задаром.

– Полно, Йан. У всякого художника бывают взлеты и падения. То ты вдруг выходишь из моды, то все вновь возвращается на круги своя. Если, конечно, сможешь этого дождаться.

– Я снова войду в моду лет через пятьдесят после смерти, – проворчал Уодли. – Любимец грядущих поколений Йан Уодли. А как ты? Что-то в последнее время совсем не вижу в воскресных приложениях панегириков тебе.

– Я в академическом отпуске, – пояснил Крейг. – Пребываю в безвестности, вдали от славы и популярности.

– Чертовски он долгий, твой отпуск, – заметил Уодли.

– Что поделать.

– Кстати, околачивается тут некая девица по фамилии Маккиннон, называющая себя репортером. Все пыталась выкачать из меня сведения о тебе. Осаждала хитрыми вопросами. О женщинах. Девушках. Твоих друзьях. Врагах. Похоже, ей известно о тебе куда больше, чем мне. Ты с ней говорил?

– Так, недолго.

– Остерегайся ее, – предупредил Уодли. – Глаза у нее как-то странно поблескивают.

– Постараюсь.

У обочины притормозил «фиат», в котором сидели две девушки. Та, что была ближе, высунулась из окна:

– Bonsoir.[24]

– Катись к черту, – буркнул Уодли.

– Sal juif, – прошипела девица.

Машина сорвалась с места.

– Грязный жид, – перевел Уодли. – Неужели у меня такой ужасный вид?

Крейг рассмеялся.

– Пора научиться быть повежливее с французскими дамами, – посоветовал он. – Все они воспитывались в монастырях.

– Шлюхи, – высказался Уодли. – Повсюду шлюхи. Среди зрителей, на экране, на улицах, в жюри. Клянусь, Джесс, этот город каждый год на две недели становится вселенским сборищем потаскух! Расставляй ноги и хватай деньги! Этот девиз следует напечатать на каждом официальном бланке города Канны. Взгляни!

На другой стороне бульвара четверо молодых людей зазывно улыбались проходившим мужчинам.

– Как тебе это нравится?