Вечер в Византии

— Теперь лучше? Теперь ты меня слышишь? — Голос вдруг стал ясным и громким, словно Констанс находилась в соседнем номере.

— Да, — неохотно ответил Крейг. Он пытался придумать какую-нибудь отговорку, чтобы заставить Констанс отложить разговор, дать ему время накинуть на себя халат, перейти в гостиную и там ждать ее повторного звонка. Но, боясь себя выдать, решил пока ограничиться односложными замечаниями.

— Я сказала, что хочу извиниться за то, что набросилась на тебя в тот раз. Ты же меня знаешь.

— Да.

— Поблагодарить за фотографию со львенком. Это ты хорошо придумал.

— Да, — сказал он.

— А у меня новость, — продолжала Констанс. — Хорошая. Надеюсь, во всяком случае, что она тебе покажется хорошей.

— Какая? — Осторожно, незаметно он потянул за край простыни и прикрыл себя ниже пояса.

— Завтра или послезавтра я, возможно, буду в твоих краях, — сообщила она. — В Марселе.

— В Марселе? — Он не сразу вспомнил, где находится Марсель. — Почему в Марселе?

— Это не для телефона. — Французская телефонная сеть по-прежнему не пользовалась у нее доверием. — В общем, если у меня здесь получится, то я буду там.

— Прекрасно, — сказал он, думая совсем о другом.

— Что «прекрасно”? — В голосе Констанс послышалось раздражение.

— Ну, может быть, мы увидимся…

— Что значит «может быть”? — Голос ее звучал уже зловеще.

Он почувствовал рядом с собой движение. Гейл встала и — голая, стройная, с округлыми бедрами, точеными загорелыми икрами — медленно, не оглядываясь, прошла в ванную.

— Есть тут одна загвоздка…

— Что-то, дружок, я опять тебя не пойму.

— Завтра приезжает моя дочь Энн. — Обрадовавшись, что Гейл вышла, он сразу же успокоился. — Я послал ей телеграмму и предложил приехать.

— Все мы во власти этой чертовой молодежи, — с досадой сказала Констанс. — Возьми ее с собой в Марсель. Все девственницы должны побывать в Марселе.

— Надо мне сначала с ней поговорить… — Он решил не реагировать на слово «девственница». — Позвони мне, когда твои планы окончательно выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? — неискренне добавил он.

В ванной зашумел душ. «Интересно, — подумал он, — слышит ли шум воды в Париже Констанс».

— Я ненавижу Канн, — сказала Констанс. — Там у меня произошла размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с женщиной, которую ты вроде бы любишь…

— Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не уверена, что будешь в Марселе, а уже…

— Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, — сказала она. — Ведь уже неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со мной?

— Есть.

— Докажи.

— Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! — прокричал он.

— Вот это другой разговор, дружок. — Она хмыкнула. — Черт возьми, говорить с тобой — все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?

— С похмелья.

— Куролесил?

— Можно сказать, что да. — Пусть ему хоть одно слово правды зачтется.

— Никогда не любила трезвенников, — сказала она. — Ну, хорошо, я пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько лет твоей дочери?

— Двадцать.

— Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные занятия, чем околачиваться возле отца.

— У нас спаянная семья.

— То-то я вижу, какая она спаянная. Ну, развлекайся, дорогой. А я по тебе скучаю. И со львенком — это была чудесная мысль. — Она положила трубку.

«Постыдная ситуация, — с досадой подумал он. — Постыдно-комическая». Он вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Он был уже в рубашке и брюках, когда из ванной вышла Гейл — все еще голая, стройная, грациозная; на смуглой коже поблескивали последние капли воды, которые она не позаботилась вытереть.

Она встала перед ним, широко расставив ноги, уперев руки в бедра — совсем как манекенщица, — и улыбнулась.

— Ох, и забот же у нашего милого мальчика, а? — Она подошла к нему, притянула к себе его голову и поцеловала в лоб. Он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, но она резко отстранилась и сказала: — Умираю от голода. Какую кнопку тут нажать, чтоб принесли завтрак?

Он приехал в аэропорт Ниццы раньше времени. До прилета самолета из Женевы оставалось еще полчаса. Постоянная боязнь опоздать начала преследовать его еще в годы супружества. Его жена никогда никуда не успевала, и их совместная жизнь осталась у него в памяти как бесконечная цепь безобразных сцен: он кричал, подгоняя ее, а она разражалась слезами и, в отместку за его грубость, нервно хлопала дверьми. Потом приходилось выдерживать унизительные объяснения с друзьями, извиняться за то, что они опоздали к ужину, или на самолет, или на поезд, или в театр, или на свадьбу, или на похороны, или на футбольный матч. И теперь, избавившись от нее, он испытывал удовлетворение, приезжая всюду заблаговременно, чтобы не волноваться. «Расставшись с твоей матерью, — сказал он как-то Энн, которая могла его понять, ибо, не желая следовать дурному примеру матери, развила в себе поразительную пунктуальность, — я сберег себе десять лет жизни».