Вечера с историком. Псы господни.

Для верности Эспинозу перевели из Вальядолида в тюрьму Медина-дель-Кампо, куда его доставили в карете под конвоем аркебузиров.

– К чему везти простого кондитера с такими почестями? – шутливо спрашивал он своих стражей.

В карете вместе с Эспинозой ехал солдат по имени Серватос – человек, повидавший мир. Разговорившись с узником, он обнаружил, что тот одинаково свободно владеет как французским, так и немецким языками. Но стоило Серватосу обратиться к нему по-португальски, как пленник тотчас же заметно смутился и ответил, что не говорит на этом языке, хотя и бывал в Португалии.

Всю зиму продолжались допросы. Трое главных подследственных сменяли друг друга, и разговоры с ними приводили к одним и тем же результатам. Уполномоченный инквизиции допрашивал принцессу и отца Мигеля, дон Родриго занимался Эспинозой. Но из пленников так и не удалось вытянуть ничего такого, что помогло бы делу или рассеяло бы тайну.

Принцесса давала правдивые показания, но по мере того, как расспросы становились все более настойчивыми, а подчас и оскорбительными, к ее искренности начала примешиваться изрядная доля возмущения. Она настаивала на том, что дон Себастьян был не кем иным, как доном Себастьяном, и писала Эспинозе пылкие письма, призывая открыть свое подлинное имя, утверждая, что пришло время сбросить личину.

Но кондитера не трогали эти отчаянные призывы. Он твердил свое: “Я – Габриель де Эспиноза, кондитер из Мадригала”. Однако поведение этого человека и окутывавшая его атмосфера таинственности уже сами по себе опровергали это клятвенное заявление. Дон Родриго уже убедился, что арестованный никак не мог быть настоятелем монастыря в Крату. Он искусно лавировал, уклоняясь от каверзных вопросов опытного судьи, и проявил большую осторожность, дабы не навредить своим товарищам по несчастью. Он отрицал, что когда-либо выдавал себя за дона Себастьяна, хотя и признавал, что отец Мигель и принцесса почему-то полагали, будто бы он и есть исчезнувший принц.

В ответ на вопрос о родителях Эспиноза сделал невинные глаза и заявил, что не знает ни того, ни другого. То же самое мог бы сказать и дон Себастьян, рожденный после смерти своего отца и брошенный матерью в раннем детстве.

Отец Мигель твердо заявил о своей убежденности в том, что дон Себастьян остался жив после африканского похода. Священник не сомневался: Эспиноза и есть пропавший король. Он утверждал, что действовал из благих побуждений и даже в помыслах своих не нарушал верности королю Испании.

Однажды поздним вечером, когда Эспиноза просидел в темнице около трех месяцев, его неожиданно разбудил алькальд. Узник тотчас же принялся подниматься, но дон Родриго остановил его.

– Не стоит. Это только помешает нам в том, что мы намерены сделать.

Фраза прозвучала зловеще, и узник, сидевший на постели с всклокоченными волосами, моргая от света факелов, тотчас же воспринял ее как угрозу пыткой. Его лицо побелело.

– Это невозможно! – запротестовал он. – Король не мог приказать вам сделать такое! Его Величество никогда не забудет, что я знатен. Он может потребовать казнить меня, но казнить достойно, а не замучить на дыбе! Если же вы хотите пустить в ход это орудие, чтобы заставить меня говорить, то мне нечего добавить к уже сказанному.

Суровое смуглое лицо алькальда растянулось в мрачной улыбке.

– Позволю себе заметить, что ты впадаешь в противоречия. То ты выдаешь себя за низкого простолюдина, то вдруг за высокородную особу. Послушать тебя сейчас – так можно подумать, что пытка оскорбит твое достоинство. Чего ж тогда…

Внезапно дон Родриго осекся и вытаращил глаза. Потом он выхватил из рук стражника факел и поднес его поближе к лицу заключенного. Тот вконец перепугался: он сразу же понял, что заметил алькальд. При ярком освещении дон Родриго увидел, что корни волос на голове и в бороде пленника поседели. Ему стало окончательно ясно, что он имеет дело с подлейшей из афер. Этот малый пользовался красителями для волос, а где их возьмешь в тюрьме? Дон Родриго ушел, очень довольный итогами своего внезапного посещения.

Эспиноза тотчас же побрился. Но было слишком поздно: не прошло и нескольких недель, как его волосы приобрели естественный цвет, и он предстал в своем истинном обличьи седовласого человека лет шестидесяти или около того.

Но даже пытка, которой его вскоре подвергли, не помогла внести ясности. И только отец Мигель, после многочисленных уверток и увиливаний, выложил, наконец, всю правду, которую знал он один. Но и тут не обошлось без дыбы.