Вечера в древности

Наиболее интересными представляются в романе взаимоотношения двух главных его героев, подлинных исторических лиц: фараона Рамсеса II и его колесничего Менны — в романе Мененхетета I. И если о великом фараоне до сих пор повествует камень, сохранивший рассказы о его героических деяниях, то его колесничий присутствует лишь на стенах, на которых изображены сцены величайшей битвы древности. Но и на них нет ничего, кроме его уменьшенной по сравнению с царем фигуры, имени и одной нелестной фразы. Он сражался рядом с Рамсесом и без его повеления никогда не удостоился бы великой чести остаться на камне рядом с ним. Царский слуга вырезал его имя, возможно, как оставил на камне и имена лошадей фараона, славных уже тем, что они служили ему. Эти изображения и надписи волновали воображение поэтов на протяжении веков. Как и образ царицы Нефертари, маленькую фигуру которой традиционно помещали у исполинской ноги Рамсеса. Рядом со своим знаменитым храмом (в современном Абу-Симбеле), украшенном его огромными фигурами, он воздвиг ее храм, стены которого сохранили ее красоту и сделанную по его повелению надпись: «Это для нее сияет солнце». Остались каменные изваяния и других его цариц, была и чужая Египту хеттская принцесса, о ней почти ничего не известно — лишь сухие записи: ее отец, заключая с Рамсесом мир, прислал дочь в подарок тогда-то, еще ее хеттское имя и то, которое дал ей владыка Египта… даты его следующих браков… Из этих скупых сведений магия Мейлера творит живой мир.

Очень скоро читатель осознает, что колесничий намного интересней почитаемого и искренне обожаемого им фараона. При всей незаурядности личности Рамсеса II, его духовный мир более ограничен и сковывающими его видение жесткими рамками традиционных условностей двора, и несравнимой бедностью его опыта — опыта единственной человеческой жизни. И несмотря на то что границы бытия фараона несколько раздвинуты благодаря наличию гарема и его «новой жизни» с третьей женой, хеттской принцессой, не говоря уже о постоянной возможности ухода в ритуал — в жизнь богов и предков, мировосприятие фараона оказывается беднее мудрости, обретенной его подчиненным на протяжении четырех воплощений, два из которых падают на время правления Рамсеса II. Главный герой романа — его колесничий, Мененхетет I. Это его глазами мы видим жизнь Древнего Египта периода его наивысшего расцвета, наблюдаем восход и закат его богоподобного властителя, чей пульс бьется в унисон с мыслями египетских Богов, и оба Египта, Верхний и Нижний, живут в одном ритме с этим пульсом, с дыханием фараона, определяющим скорость течения Нила.

Прославленный воин Мененхетет в расцвете сил (в те же 60 лет, что Мейлер начал писать «Вечера в древности») целиком посвящает себя медицине и магии, которые помогают ему расширять возможности памяти и воображения. Думается, что, создавая этот поразительный образ, писатель вспоминал свое восхищение Моисеем Маймонидом (1135–1204), по стопам которого он собирался пойти в юности. Маймонид родился в Испании, а с 1165 года служил придворным врачом у египетского султана, что позволило ему, занимаясь теологией и философией, развивать свои взгляды на разум: с одной стороны, существующий по законам материи, а с другой — приобретенный, представляющий собой эманацию универсального разума. Именно этот разум и есть бессмертная часть человеческого существа. Мысли о природе сознания, воображения, творчества всегда занимали Мейлера. Его блистательный роман, в котором яркая экзотика Древнего Египта проникнута не только живой мистикой, перед которой меркнет современная парапсихология, но и мировосприятием конца тысячелетия, с его представлениями о памяти клетки, в которой заложены воспоминания о будущем, с искушениями клонирования и других открытий современной науки. Именно мысль о непрерывности жизни, о непрерывности тока мысли и крови сквозь пространство и время — главная идея романа Нормана Мейлера «Вечера в древности». Бурная жизнь страстей и искусство секса, предельный натурализм являются в романе не данью моде или литературным приемом, но сущностными компонентами мировосприятия. Соединенные с удивительным искусством повествования они стирают грань между мыслью и чувством, духом и плотью, живым и мертвым.

Есть в романе и еще один замечательный персонаж, близкий душе Нормана Мейлера: он говорил, что его увлекла идея создать образ ребенка, которому дано столь же тонкое понимание жизни, как у Марселя Пруста. Один из друзей писателя, известный литературный критик Джон Леонард, задолго до выхода романа говоря о Мейлере заметил: «Он гениа-