Вечеринка

Мара пошла погулять.
Шелудивые сосен тела, древние мхи, сухостой,
сигаретные пачки пустые, ржавый терновник войны,
доты, канавы стоячей воды в керосиновых кольцах, —
все приводило в унынье.
Мара, привыкшая к тихим полям и лугам,
к озеру, далям открытым, бабкиным байкам,
не приживалась в дачном поселке, где дачки цветные
разных времен и эпох стояли рядами.
Что за дорожки вели к ним! Гравий, мощенье,
альпийские горки из мелких цветов и огромных камней, —
все было тут не по ней.
Под гору, лесом, зеленой тропинкой пошла вдоль ручья,
ступила на мокрый песок, овеянный вдохом залива.
Скрыв острова и форты, стерев горизонт, туман подымался за ивы.
Мара достала блокнот для набросков, уселась на лодку.
Низкие рваные тучи сменили белую мглу,
чайки стонали, отчужденно шуршала осока.
Небо, раздумав стелиться, внезапно взлетело высоко.
Руки в карманы, суровый прошел человек
в защитном плаще, с гурьбой ребятни, с черной собакой.
Девочка сжалась, нахохлилась: вдруг подойдут?
Но не подошли, не помешали, она, осмелев, стала их рисовать,
все получились, кроме собаки.
Замерзнув, художница наша пошла восвояси.
Всякий раз она выбирала другую дорогу,
воображая себя путешественницей, индеанкой,
Спящей Красавицей, Марьей Моревной, принцессой,
храброй разведчицей или инопланетянкой.
Она изучала местность и страстно желала чудес
(но только глянь в край воздуха чуда — мираж исчез!).
Из-под кручи поднявшись, прочла она надпись на даче,
обращенную к морю: «ВИЛЛА МАРИНА»;
накладные фанерные буквы, окликнув ее, развеселили.
Мара шагала по лужам за переездом. Домой не хотелось
(отчим и мать, должно быть, читали журнал «Огонек», пел телевизор);
улица вдруг обратилась в тропинку, в лес убежала.
Девочка, сняв капюшон, огляделась. Было так тихо.
Дом перед нею стоял за невысоким забором,
крыша двускатная, острая крылья сложила.
Дом, от дождя почерневший, бревенчатый, странный,
веранда стеклянная, в комнате дальней окно;
будто угрюмость с прозрачностью слило в одно.
Мара сделала шаг, еще один шаг, шаг опять.
Высока трава перед домом, словно некому ее смять,
не растут господа георгины, душистый не пахнет табак,
одуванчик и мята, да цвет крапивный, тут всё не так,
как вокруг; березы брезжат у серой калитки,
отсырели до ветки, промокли до нитки.
Никого.
«Ау…» — прошептала, но в ответ ни звука, ни слова.
Уходя, попрощалась: жди, я приду снова.
«Чей это, — подумала, — дом?»
Радостно решила: «Приду потом!»
И бегом, во весь дух, по улице длинной.
Матушка с крыльца кричит: «Обедать, Марина!»
Как леденец в кулачке — блик на оконце.
Зажмурилась, запомнила, припрятала солнце:
«Я еще вернусь к тебе, моя тайна!
Не пропади, пока я приду, возвратиться дай мне!»
И дом ей — беззвучно — вслед: «Я тебя запомню,
возвращенья твоего ждать, дитя, легко мне.
Изо всех, проходивших днесь, тебя я заметил,
изо всех, промелькнувших здесь, тебе я ответил —
звоном стекольным, шагом окольным,
голосом вольным».
Разрумянилась, говоря за двоих двуязычием диалога:
«Я всегда одна, мне у стен твоих веселей намного.
Я в тебя вселю — не жильцов, как все, — принцев и чудовищ,
все секреты мои, все печали мои, острова сокровищ».
Отвечает ей вдохом полутьмы, ветерком по Грину:
«Я всегда один, летом жду зимы, а зимою стыну.
Завтра будет день, послезавтра год, скоро утро грянет.
Забегай, дитя, со мной время ждет, — кто мне в окна глянет…»
Назавтра под вечер Марина прокралась к забору,
и, может быть, свечи горели в окошке так тускло.
А может быть, лампа чадила, коптила, моргала,
и фата-моргана небрежно ее зажигала.
Был год послезавтра, и Мара опять приходила,
а в верхнем оконце зеленый мелькал огонечек.
На каплях сверкало в траве многоликое солнце,
и грянуло лето под оком внимательным ночи.
Из теплого Крыма, из санаторного рая
оглядывалась, улыбаясь и повторяя:
«Я еще вернусь к тебе, мое чудо,
уже возвращаюсь, жди, скоро буду».

Солнцем залиты улицы, рынок, вокзал,
свет дрожит и струится,
сосны, как динозавры, стоят рядком,
небо синью дымится.
Под ногой тропа, и трава в песке,
и чернику рвут впереди в леске.
Высоки стропила, пророс порог, череда и кашка,
настежь двери, гуляет в них ветерок, окно нараспашку.
А она проходит: «Кто ж тут живет
в полутемном доме?
В теремке из детства, своих забот не считая, кроме
той, чтоб кровом быть у меня в душе, в потайной округе».
И не стоит знать ни о чем уже, даже друг о друге.
Наклонилась, сорвала колокольчик бренный,
заглянувший со двора за забор, смиренный,
улыбнулась — и крыльцу, и трубе, и тени
от ствола — к ногам — к лицу — и на те ступени.
А муж из-за угла кричит: «Мара!»
И мать: «Марина!
Пора варить-стряпать, пора кормить сына…»
Сидит дитя в коляске,
в колыске на колесах,
в кибитке с погремками,
с подушками — в возочке.
Не плачь, мое ты счастье,
не плачь, моя забота,
гляди — вон теремочек
с прозрачными очами.
У терема на крыше
огни святого Эльма,
у терема в подвале
живет Машутка-мышка.
Трава шумит у входа,
как в том лесу деревья,
в траве гуляют жабы,
кузнечики играют
на скрипочках зеленых.
Вода в колодце плещет,
прозрачна в срубе черном,
и, верно, тот колодец
возник с ударом грома.
Дитя в коляске катит
вдоль сказочного дома,
а матушка-то смотрит
на тихое крылечко.
«Каждый венец знаю наизусть,
радость моя, я еще вернусь».
Прошло и это лето,
назавтра снегом пало,
ростками в полночь встало.
Что ты, милая Марина? Над тобой — дождя стена,
в полусумраке совином ты на улице одна.
Нет сейчас тебе простора, солнца нет и неба нет,
горько плачешься забору на обиды детских лет.
Горько жалуешься дому, как живому существу,
как единственно родному но забытому родству.
И, в языческой печали видя радугу и куст,
слышишь всё, что отвечали лары и пенаты чувств.
«Перестань, — стреха лепечет, мелко брызгами пыля, —
мачех мало, чет да нечет, мать едина нам земля».
«Ты не плачь, — скрипит крылечко, — я с тобою навсегда,
не ищи свое колечко, закатилось — не беда». —
«Не горюй! — горит оконце, — наша радость вечно в нас,
мое сердце, будет солнце, мир в душе и светлый час».
Дождь срывается лавиной,
улыбается Марина,
и в осенней быстрине
тает слабый свет в окне.