Вечеринка

О графика! Как благороден и сир
на черное с белым поделенный мир.
Марина рисует часу во втором
скрипящим в ночи полным туши пером.
Спит сын пятилетний, прижавши к щеке
неясной породы игрушку,
постельничьего-зверушку.
Сны мчатся вдоль уличных стен,
из форточки холод колен
касается — и отступает.
И Дома портрет возникает.
В черно-белом разнотравье одуванчики цветут,
у крылечка пять ступеней, и у всех характер крут.
Тушь черна, а ночь бела,
сирень город залила.
Марина песенку поет,
и снова осень настает,
гамма натюрморта определена:
рябина, калина и бузина
да вечный спутник трех этих актрис
алый красавчик барбарис.
У Мары отблеск на щеке; с пробором жницы
она малюет в уголке себе ресницы,
натягивает свитерок с оттенком редким
и вешает на шею цепь с одной монеткой.
На выставку она бежит, а там по залам
уже гуляют стар и млад, великий с малым,
там мэтры в замше, дамский рой, искусствоведы,
домохозяйки, домовой, студенты, шведы,
изобразительный кружок, ребячий лепет,
тот ювелир, а эта шьет, а этот лепит.
У своего рисунка Мара слышит:
«Смотри-ка — дом, в котором я гостил!»
Невнятен был ответ, неясно продолженье;
тогда она поближе подошла,
застав обрывок предложенья:
«…чудак, по правде говоря…»
Высокий двинулся, а маленький за ним, а Мара следом.
«Какой офорт!» — «Марина, как дела?» — «Хожу по бедам!»
Высокий: «Видимо, уехал он в Москву». — «…Немного охры…» —
А маленький в ответ: «Что ворошить молву…» — «Ты что, оглохла?
Ау, Марина!» — «…да, отчасти он смешон…» — «…поталь на раме…
…и если фон немного будет приглушен, поймите сами…»
Те двое к выходу идут, она спеша выходит тоже.
Туман осенний, Мойка, липы, грязь, мороз по коже.
«Простите… — задохнулась, — дело в том…»
Они, должно быть, поняли с трудом, переглянулись:
«Ах, это вы и рисовали дом!»
И вот она идет с высоким в шум осенних улиц.
«Мой дядя с ним дружил, его я с детства знал,
он эту дачу сам построил;
я там бывал». Они прошли канал,
блистающий вечернею водою.
Дождь перестал. И пролилось тепло.
«Ему, по-моему, не очень-то везло…»
Теплом и влагой наливалась ночь,
как поздняя невянущая роза.
«Он музыку писал; со всеми ссорился; я, право, помню плохо;
войну прошел…» Andante amoroso
фальшивило, от «до» съезжая в «да».
Их окружил колечком скверик-кроха
с малюткой памятником. И опять вода
в граните заплескалась, но иная,
тяжелая, угрюмая, ночная,
не любящая шум и города.
«Рукой подать до мастерской моей…
а, кстати, прежде там была квартира,
которую он занимал; зайдем?»
На набережной Янус-дом стоял
с двумя фасадами для разных улиц.
В соседнем доме арка их ждала.
Под арку с провожатым и зашла.
В стене темнела дверь с единственной ступенью,
снабженная навеки чьей-то тенью.
Дверь, скрипнув, отворилась, брызнул свет.
Прихожая — каморка и конурка,
малышка вешалка, на ней халат и куртка.
Направо дверь в чулан. Чуть сыро, но тепло.
От самых ног крутые марши вверх,
шальная лестница, мартышка водопада,
закрученная наверху винтом.
Обоев синих ровная стена
с гравюрой в золотой галантной раме.
И бельэтаж, где крошка кухня слева,
а справа — комната под сводом потолка.
В одном окне полощется река,
в другом осенний сор влетает в арку,
притягивая листья на лету.
«Садитесь». — «Нет, пожалуй, я пойду…»
Он сжал ей плечи, подавая плащ,
Марина вздрогнула и обернулась.
Лишь заполночь домой она вернулась.
Ребенок спал, уложенный соседкой.
Сняла она цепочку и монетку,
свой свитер выходной и туфли для гостей,
пошла к окну и долго наблюдала,
как светофор трехглазый видит мир
то желтый, то багровый, то зеленый.
Поежившись, вживалась в роль влюбленной
Бог весть в кого; вот так же точно пять
или шесть лет тому, не лучше и не хуже,
их пьеса начиналась с бывшим мужем.
Задумавшись, взялась она гадать,
да отложила карты. Сердце ныло.
Она легла и долго не спала.
Всплакнула, улыбнулась, всем простила
(кроме себя) и в темноту вплыла.