Вечеринка

Все забывалось с каждым летом новым:
когда какие бабочки летят,
когда к теплу быть холоду готовым.
Вновь яблони цветут, когда хотят.
Закованы в асфальты и бетоны,
напялив шоры буден и забот,
добыв свои насущные батоны,
мы, слепо-глухи, коротаем год.
Закат в полнеба нам почти что страшен,
дыханье ветра северного злит,
досуга нет, и день ничем не скрашен,
указчик рекам нашим — Гераклит.
А может, вправду все неповторимо,
и врут календари и словари,
и не хрестоматией мига климат
не только цвет, но самый час зари…

Марина шла по юному июню,
приглядываясь к тени и теплу,
воображая всуе или втуне
Хозяина из дома на углу.
Как ей хотелось окунуться в сумрак,
что за окном укрыл свое лицо,
открыть калитку неблагоразумно
и постучать, поднявшись на крыльцо.
Она брела к себе неторопливо
с поклажей овощной и зеленной,
придумывая повод терпеливо:
«Как мне дойти до улицы Лесной?..
Стакан воды… не то… снимаю дачу…
Который час (и год какой в придачу)?..»
Но скрылось солнце в налетевшей туче,
померкло все, ударил первый гром.
Под ливнем, в свете молнии летучем
взбежала на крыльцо, стучится в дом.
Дверь распахнулась, и в дверную раму
вошел Хозяин, легок и высок.
Нос клювом, прядь волос на лбу упрямом,
раскосых глаз смешки, седой висок.
Как рембрандтовский некий персонаж,
стоял он перед ней в обводе темном фона.
Косноязычно и полусмущенно:
«Я десять лет калитку обходила,
сегодня дождь застал — и я зашла…» —
«О, так калитка десять лет ждала?
Что ж, милости прошу». Помедлила немного,
переступила через кряж порога,
подумала — да обрету ли речь?!
И словно бы гора свалилась с плеч.
Рояль, бумаги на столе, верстак,
старинное в углу уснуло кресло,
маэстро Бах взирает со стены.
В окне танцует проливень по лужам.
«Всегда я видела ваш дом снаружи,
так внутрь меня тянуло заглянуть!» —
«Тут ничего особенного нет».
С веранды серебристый льется свет,
направо — кухонька, наверх — ступени,
как водопад с утеса (словно та,
под аркой, эта лестница крута).
Второй этаж — обитель светотени,
след бытия, где быта вовсе нет.
Стен деревянных золотистый цвет,
сосновый мир из рощи корабельной,
фрегат пересекает океан
неведомый. «Я напою вас чаем.
Как называть вас? Как вас величают?»

Тревога эта с детских лет вполне знакома:
мне нет угла, мне места нет и нет мне дома.
Игрушки тут, и книжки тут, любимых лица,
и рукописи, и уют; где притулиться?!
Как будто собран чемодан: переночуешь,
сменяешь на паром диван и закочуешь.
И что за свойство у тебя, скажи, пространство,
что каждый шаг в тебе — мираж, непостоянство?
Под чью-то сень, под тень крыла (не кров и крону!)
куда-то с детства я плыла без угомону.
Марина комнату свою любила, маленькая, мало,
сменивши на семью — семью, она и там своей не стала.
Натерт паркет, на месте шкаф, парят над полкой акварели.
Она жила как бы в гостях минуты, месяцы, недели.
Ушедший муж, любимый сын, за яркой занавеской вьюга.
Все, кажется, свое, и все — на время по дешевке угол.
Тревогой временных углов до суеверия влекома,
едва войдя под этот кров, она почувствовала: дома!
Хозяин спичку погасил, в глазах две искры засияли,
и, улыбнувшись, он спросил: «Так это вы грозу наслали?»
Она ответила: «Не я!» Ей не хотелось признаваться,
как с этим кругом бытия ей не хотелось расставаться.
Часы стучали на ходу, он слушал, а она болтала.
Дождь замирал в окне помалу,
воздушным образом витала дуга цветная. «Я пойду».
Плечом касаясь косяка, стоял Хозяин на пороге.
Водою с каждого листка ее кропило по дороге.
«Я еще вернусь к тебе, мое чудо,
из-за рек, из-за гор, ниоткуда…»

Марина приходила в дом, меняющийся с каждой встречей,
был днем он тенью обведен, вечерним облаком засвечен.
То вход смещался и плутал, то открывался спуск с веранды,
лопух до крыши вырастал, и пахло во дворе лавандой.
С манжетки утренней пила
она росу и весела была, как в детстве.
А то со звездами в соседстве
в негромкий предвечерний час
по тропке около колодца,
ничьих не встретившая глаз,
прогуливалась как придется.
И в этом царствии земном под кучевыми облаками
печали представлялись сном, от летних дней не отвлекали.
Она ходила по грибы, растущие в углу забора.
А лета светлый круг судьбы уже прокручивался споро.
Уже смотри за солнцем в оба, уже тепла ищи-свищи.
Носил брезентовые робы или защитные плащи
Хозяин. Маленькое лето прощалось с абрисом лица,
и тенью синего берета трава играла без конца.
Марина слушала рояль, и время суток или года
сплывало в сказочную даль, как неисполненная кода.
Вступали птичьи голоса, звуча загадками канона,
и медиумом плыл в леса синицы голосок из кроны.
Они болтали, хохоча. Белыми горами
шли облака в окне. Плеча
его касался луч из Дельфта
со взвесью пыли золотой.
В подвале бедствовали эльфы
у домового под пятой.
Осенним взглядом ледяным охватывал округу август,
вдали с отчаяньем шальным выл Цербер, Тузик или Аргус.
Прохладой с головы до ног охвачена, легко одета,
она взбежала на порог, как отступающее лето.
Дом выстудило, и сперва не скрыть ей было легкой дрожи.
Он встал: «Пойду пилить дрова, не то вас вовсе заморожу».
Как рыба, плавала пила, воздушный омут отмеряя.
Хозяин бледен добела, печную вьюшку отворяя.
Он принял нитроглицерин и отдышался понемногу.
Огонь зажегся и царил в печи холодной и убогой.
— Вам плохо? — Ничего, прошло, — Я помогла бы… — Ох, не стоит.
Немножко сердце подвело, пусть это вас не беспокоит.
Болеть мне вредно, может быть:
в движенье мельник должен жить, —
Назавтра в город ехала она,
Прощалась с ним до будущего лета.
И комната была обведена
обыденной воздушной лентой Леты.
Через неделю он съезжал в Москву.
— Я позвоню вам. — И через порог
на улицу в застылый ясный вечер.
Не шелохнутся листья. Сквозь траву
чуть теплятся березовые свечи.
Хозяин, кажется, глядел ей вслед,
сперва с порога, а потом в окошко.
Луны плыла таинственная плошка.
«Я еще вернусь к тебе, мое чудо,
из-за лет, из-за зим и оттуда…»
«Я еще вернусь, словно прикоснусь веткою еловой,
паутинкой влет, призраком силка, взором птицелова,
шестикратною тенью шара по шести лузам,
останавливающим яхту якорным клюзом,
добавляющей в цепь событий лишние звенья,
вырастающей вдоль обочин травой забвенья».