Вечеринка с продолжением

Довольный Балков вышел. Измайлов был уверен, что сейчас он не рванет в народ, как Юрьев, а напишет скрупулезный план расследования, разыщет все телефоны и адреса, составит график своих передвижений… И через определенное время сможет четко доложить, кто жертве друг, кто враг, куда нужно было ходить, а куда не стоило, что можно было произносить вслух, чего нет, с кем лучше было целоваться, кого разумней было тащить в постель, даже оптимальное меню составит. Да только уничтоженному парню это уже не нужно, а учить других на ошибках плохо кончившего коммерсанта сотрудникам Измайловского отдела некогда: им надо киллеров искать.

А полковнику еще и заказчиков вычислять в порядке частной инициативы и личного риска, чтобы присматривать потом за ними, внося в свою тайную домашнюю картотеку все новые и новые сведения. Собственно, эта картотека и была бы безоговорочным смертным приговором полковнику, если бы… хоть одна живая душа о ней пронюхала. Но еще начинающего опера Измайлова некий не лишенный чувства юмора и интеллекта вор прозвал «ухо». Кличка прижилась, юная поросль преступного леса полагала, что сей мент умеет как-то по-особенному слышать. Ну бывает же гениальный слух. А ведь «УХО», по авторской версии, означало «умный, хитрый, осторожный». Естественно, Виктор Николаевич Измайлов прожил десятилетия не для того, чтобы избавиться от этих качеств.

Утро после вечеринки выдалось у Гали Савельевой необычно наполненное общением. Она выспалась, когда другие вовсю развлекались, поэтому, выпроводив гостей, решила свою постель не мять. Чистюле по натуре, Гале невыносим был домашний беспорядок. Часа два она убирала квартиру и добилась исчезновения даже намека на нашествие буйных приятелей. Потом понежилась в ванне, уложила феном давно приученные к послушанию волосы и посулила Кэролайн Маркизовне двойную порцию «Пэди-гри», если она не помешает хозяйке спокойно выпить кофе. Маркизовна, пребывающая в раже придирчивости, угомонилась только после водружения на видное место целого пакета «собачьей радости» и увесистой порции говядины из морозилки. Не успела кофеварка справиться со своими обязанностями, как раздался звонок в дверь. Для неисправимой засони Эльзы было еще слишком рано. Обычно она являлась после двух, и подружки всласть сплетничали допоздна. Заинтригованная Галя увидела на пороге профессора Иванцова, и вчерашняя злость ошпарила ее изнутри, словно кипятком.

— Доброе утро, — рефлекторно проявила воспитанность девушка.

Если бы кому-то из распекаемых профессором ребят довелось увидеть его сейчас, глазам своим, еще не слишком утомленным житейскими метаморфозами, не поверил бы. Суровый, как кара потерявшего терпение бога, Иванцов улыбался заискивающе, виновато и нежно.

— Галочка, позволь войти, — попросил он, — буквально на несколько минут. Я вчера был не прав, я закатил истерику, я извиняюсь.

Еще больше поразило бы зрителя этого бытового спектакля поведение Гали.

— Ты невозможен, Сема, — строго сказала она, — но всегда приходишь к свежесваренному кофе. А это уже стиль.

Профессор Иванцов поставил «дипломат» в прихожей и уверенно направился в кухню. Кэри приветствовала его сдержанным взмахом хвоста.

— Галюша, я ревновал, — оправдывался Иванцов, пока Галя доставала чашки. — Я кажусь себе таким старым в присутствии твоих молодых поклонников. А этого развязного Малеева я на дух не переношу. Подлый, извращенный тип. Не предполагал, что он вхож к тебе.

— Слушай, Сема, — уже мягче, казалось, тронутая его объяснениями, сказала Галя. — Я бы предпочла умеющего держать себя в рамках приличий любовника.

Профессор Иванцов вспомнил легко и вовремя извинившегося вчера перед ним Игоря, сообразил, что это и есть рамки приличий, и проворчал:

— Всего неделю назад я был любимым…

— Назывался любимым, но был любовником, — непреклонно прервала его Галя. — Кстати, неделю назад я не догадывалась, что ты — хам.

— Пожалуйста, давай превращать войну в мир, а не наоборот, — опомнился Иванцов. — Говори, что хочешь, но я тебя безумно люблю.

Несмотря на тон кающегося грешника, хватка у Иванцова была ого-го. Галя освободила талию от его рук, но не отошла. Потрепала роскошную каштановую шевелюру профессора, поправила воротник его модной рубашки и удовлетворенно рассмеялась:

— Значит, способность к глупости из ревности мало зависит от степени интеллекта. Я учту.

Да, любовь сорокалетнего, боготворимого кафедральными лаборантками, аспирантками и ассистентками, внушающего ужас даже зубрилам и отличникам, преисполненного уничижительного сарказма по поводу всего на свете профессора Семена Ивановича Иванцова неуемно льстила ее расцветающему опасным дурманным цветом женскому самолюбию.