— Да как? Обыкновенно. До прошлого года работала заведующей детским садиком. Скоро год вот на пенсии. Муж в войну погиб. Папа давно помер. Живу с дочкой и с внуком. Дочка-то еще, поди, навстречу тебе попалась. Тоже уж не молоденькая. А внучонку — шестнадцать, в девятом классе…
Татьяна Андреевна рассказывала свою обычную житейскую повесть просто, не печалясь и не жалуясь, опуская всякие мелочи. Михаил Петрович слушал, не проронив ни слова, не спуская глаз и чаще всего задерживая взгляд на ее рыжеватых с проседью волосах.
— Что так разглядываешь? — спросила Татьяна Андреевна. — Старуха.
— Не то. Я тоже старик. У тебя раньше вроде черные косы были, а теперь…
— Выгорели, за сорок-то лет… Ты прежде-то кудрявым был. А теперь вон от былой красоты один хохолок остался.
Пытливо взглянув — не обиделся ли? — и удостоверившись, что он весело хмыкнул, Татьяна Андреевна добродушно рассмеялась, показав белые зубы. Слишком белые, не по возрасту, и так плотно посаженные друг к другу, как скорее удается хорошему протезисту, нежели природе. «Ну и что же, — мысленно одернул себя Михаил Петрович, — у самого четыре моста…»
На душе у него было удивительно хорошо. Не столько вникая в смысл того, что говорит Татьяна Андреевна, сколько вслушиваясь в ее голос, все такой же чистый и глубокий, Михаил Петрович временами словно утрачивал чувство реальности. Ему начинало казаться, будто и не было этих сорока лет, что по-прежнему, мурлыча себе под нос, постукивает молоточком дядя Андрей, а он, Михаил, негромко переговаривается с сероглазой, давно приглянувшейся ему дочкой сапожника. А надо ли ему было тогда уезжать?..
— Я тебя всегда помнил, Таня, — твердо сказал Михаил Петрович.
— Верю, — не удивившись, кивнула Татьяна Андреевна и просто призналась: — Знал бы ты, сколько я тогда слез по тебе выплакала!
Ахнув про себя, Михаил Петрович смешался.
— А чего ж ты… ну, не сказала тогда?
— Вот так здорово! — шутливо упрекнула Татьяна Андреевна. — Разве девушке об этом можно первой говорить? Я хоть и постарше тебя вроде была.
Давно простив все свои девичьи обиды, Татьяна Андреевна ласково засмеялась, прислушалась, оглянувшись.
— Никак стучат.
Должно быть, кого-то поджидая, она выбежала; Михаил Петрович взглянул на часы раз, другой и быстро поднялся. Через полчаса начало торжественного заседания, в гостинице его, наверно, давно ждут…
— Думала, внук пришел, а это почта, — вернувшись, объяснила Татьяна Андреевна. — Куда это ты?.
— Пора, Таня. Знаешь что, пойдем вместе.
— Ну что ты! Там все приглашенные, зачем же…
— Это пустяки… Собирайся.
— Нет, нет, спасибо. Сейчас Боря придет — покормить надо. Мы с ним по телевизору смотреть будем. Прямо из театра транслировать будут, так что все увидим. Ты петь-то будешь?
— Буду, конечно.
— Ну вот мы и послушаем. — Татьяна Андреевна лукаво засмеялась. — Ты как, сразу уедешь? Или зайдешь еще?
— Обязательно зайду. Завтра же зайду, — горячо, краснея, уверил Михаил Петрович. — И если не будешь возражать, походим с тобой по городу.
— Тоже ладно. Ну иди, иди, а то правда опоздаешь, — поторопила Татьяна Андреевна и, еще раз оглядев его с ног до головы, предупредила: — Через двор пойдешь — туфли не обдери. На стройке там всего понакидано…
Подлинную значимость любого города и усердие его руководителей Михаил Петрович определял по тому, каков в городе театр, — мерка, конечно, довольно узкая, но не такая уж и неточная.
Пригорский театр мог удовлетворить самого взыскательного человека. С чисто профессиональным любопытством он заглянул за кулисы, потом, отогнув сбоку край тяжелого занавеса, — в залитый праздничными огнями зрительный зал, весело гудящий и вместивший, должно быть, добрые полторы тысячи человек; глазом знатока скользнул по сложному, укрытому от зрителей осветительному хозяйству.
В директорском кабинете и в просторной приемной, где собирались будущие члены президиума юбилейной сессии городского Совета — депутаты и многочисленные гости, было людно, шумно. Как на вокзале, знакомясь и пожимая десятки рук, Михаил Петрович снова почувствовал себя неуверенно: запомнить всех, к сожалению, не было возможности.