Вечерняя книга

Сколько же, оказывается, замечательных людей вышло из Пригорска! Только что представленный знаменитой летчице, с первыми полетами которой невольно связывались воспоминания о собственной комсомольской юности, уже через секунду Михаил Петрович знакомился с прославленным китобоем, затем — с медицинским светилом, имя которого с уважением произносится во всех академиях мира. Прямо тут же, в толчее, обнимались — да так, что у них трещали, кажется, кости, — два по-мальчишески взъерошенных и одинаково седых генерала, живших когда-то в Пригорске на одной улице, воевавших на разных фронтах и снова через много лет встретившихся на юбилее родного города… Мелькали ряды орденских колодок, золотые звездочки Героев, алые флажки депутатских значков. Чуточку оглушенному Михаилу Петровичу начинало казаться, что ему, человеку по природе простому, лучше бы, пожалуй, находиться сейчас не здесь, среди этого шума и блеска, а в общем зале. С этими мыслями, хмуря черные косматые брови и пряча под ними растроганные, чуть растерянные глаза, Михаил Петрович двинулся вслед за другими в президиум.

Волнуясь, молодой симпатичный председатель горсовета, с которым Михаил Петрович познакомился еще на вокзале, объявил юбилейную сессию открытой, — зал поднялся навстречу «Интернационалу».

— Внести в зал почетные знамена, — высоким ломким голосом подал команду председатель горсовета, — ордена Ленина завода… ордена боевого Красного Знамени завода… ордена Красной Звезды завода, ордена Трудового…

Величаво, снова подняв всех с мест, запели серебряные трубы; над залом, по широкому проходу, поплыли развернутые бархатные знамена с прикрепленными к ним орденами — свидетели ратных и трудовых подвигов пригорцев. Последним, огражденное холодными молниями обнаженных шашек, проследовало знамя высшего военного училища. За долгую театральную жизнь Михаил Петрович привык ко всяким сценическим эффектам, но это было другое. В гулкой, натянутой как струна тишине, четко печатая шаг, шла сама жизнь, ее высокий символ, ее крылатая романтика, и у него, старого воробья, по коже поползли мурашки…

Стопа приветственных адресов и горы памятных подарков на столе президиума все росли, на трибуне один выступающий сменялся другим, и хотя Михаил Петрович слушал, по-прежнему стараясь не пропустить ни одного слова, внимание его ослабло. Устав от всех треволнений сегодняшнего длинного и все еще не кончившегося дня, от яркого слепящего света, которым киношники и телевизионисты безжалостно били по первому ряду президиума, Михаил Петрович оказался застигнутым врасплох, когда слово предоставили ему. Простые слова, недавно сами, кажется, просившиеся наружу, исчезли — первые подвернувшиеся были стертыми, бесцветными; произнеся их таким же, казалось, бесцветным тоном, Михаил Петрович вернулся на место, удивляясь, почему ему так горячо аплодируют, и нисколько не беспокоясь. Свое слово он скажет позже…

Торжественная часть несколько затянулась, и когда юбилейное заседание объявили закрытым, предупредив, что после перерыва будет большой праздничный концерт, зал довольно загудел.

На время перерыва Михаил Петрович уединился в любезно предоставленной ему театральной уборной — и для того, чтобы переодеться, и, главное, для того, чтобы побыть перед выступлением одному.

Когда он спустился вниз, привычно ощущая подбородком тугой, накрахмаленный воротник, огромная сцена была уже заполнена сводным городским хором. Раздольно парила в зале величальная, созданная местными поэтами и композиторами песня; чуткий на все настоящее, Михаил Петрович застыл на месте, довольно насупив брови. Зал загремел. Обдав Михаила Петровича ветерком белых платьев, с раскрасневшимися щеками пронеслись мимо хористки; юный девичий голос звонко выкрикнул его фамилию.

Легкий знакомый холодок коснулся сердца — это был своего рода сигнал готовности. Михаил Петрович вышел на сцену. Чепуха, будто, привыкая, артист перестает волноваться: не волнуется только абсолютная бездарность. «Петуха бы не дать!» — с веселым испугом подумал Михаил Петрович, внешне очень спокойно и сдержанно поклонившись на встретившие его аплодисменты.

Чуть подвинув высокий стебель микрофона, Михаил Петрович взглянул на переполненный зал и глубоко вздохнул. Необъяснимое и сильное, как поток горного воздуха, чувство переполнило его. Чувство общности, кровного родства со всеми, кто сидел в этом зале и чутко, доброжелательно ждал его песни. Он не знал, как будет петь, но знал, что будет петь не так, как всегда…

— Ария Игоря из оперы «Князь Игорь»…

Могучий бас, неся всю сложнейшую гамму человеческих переживаний — то гордый и суровый, как откованный булат, то мягкий, как закатное русское небо, наполненный тоской и порывом, — царил под сводами, больно и сладко сжимал сердца.

Зал еще неистовствовал, когда звонкий девичий голос объявил следующий номер:

— «Уж как пал туман», народная песня…