Вечерний свет

— Мне, право же, очень неприятно, — произнес голос в трубке, — но боюсь, что сегодня я не сумею выбраться.

— Я охотно еще подожду вас, — отвечал я.

— Я все обдумала, — сказала она. — Я не приду. Такие волнения для меня непереносимы. Да и вообще, что было, то быльем поросло… К чему все это…

— Это мой долг по отношению к Герману, как вы не понимаете?

— Я, конечно, вас понимаю, — проговорила она, — но вы, по-видимому, не понимаете меня. Моя жизнь в корне переменилась, теперь все другое, и я рада, что это так. Если вы напишете о Германе и книга появится там, у вас, у меня здесь могут быть неприятности. — Голос ее сейчас не походил ни на чей другой голос. Он слышался словно из какой-то ледяной дали. Внезапно она смолкла.

— Я полагаю, вы напрасно беспокоитесь. Кому же придет на ум, что между вами и неким Германом Р. существует родственная связь, если вы не захотите в этом сознаться?

— Много есть людей, — проговорила она, — для которых нет большего удовольствия, чем соваться в чужие дела. Неужели вы этого не знаете? Здесь многим известно, что я немка, родом из Берлина, известна и моя девичья фамилия.

Во мне поднималось какое-то тяжелое, мертвящее чувство.

— Не может быть, чтобы вы говорили это всерьез, — сказал я. — Из-за Германа я приехал в Лондон, не из-за него одного, конечно, но главным образом из-за него.

— Мне очень жаль, — послышался ответ, — мне действительно очень жаль. Вы мне симпатичны, хотя вы из тех, кто вечно ворошит прошлое, никому в мире не давая покоя.

— О каком мире вы говорите? — спросил я. — Может, мир стал бы немного спокойнее и разумнее, если бы такие люди, как Герман, решали его судьбу. Но Германа уничтожили.

— Не стану с вами спорить. Я не собираюсь ни от чего вас отговаривать, но на меня не рассчитывайте.

— Подождите, — воскликнул я, — подождите! Представьте себе…

— Это мое последнее слово, — произнес голос в трубке, — нет, впрочем, я еще скажу… Собственно, я этого говорить не хотела. Но может быть, лучше, чтобы вы знали: когда Германа арестовали, он больше уже не верил.

— Во что уже не верил? — переспросил я, ощутив вдруг какое-то ледяное спокойствие.

— Он больше не верил, — повторила она, — в свои идеи, в ваши идеи. Во все это больше не верил. Не верил, что они чего-то стоят. Мне дали с ним свидание, прежде чем отправить его в Бухенвальд. И он сам мне это сказал.

— Вы лжете, — сказал я. — Вы сейчас вторично его уничтожили. Но нет, ничего у вас не выйдет.

— Не разыгрывайте трагедий, — проговорила она. — Спокойной ночи.

В телефоне что-то щелкнуло, шум стал нарастать, зашушукались тысячи неясных голосов.

Выходя из телефонной кабины, я споткнулся. Подошел к своему столику и сел. В голове моей роилось бесчисленное множество путаных мыслей, а вернее, не было ни одной. Я заказал еще кампари. Официант принес его и сказал:

— Дама желает еще раз поговорить с вами. Я бегом бросился к кабине.

— Мне все-таки не хотелось бы так резко и внезапно с вами расстаться, — сказала она. — Вы идеалист и не в состоянии себе представить, что нормальные люди стараются устроить свою жизнь, как того требует время. Не сердитесь на меня…

— Я сказал было, что вы вторично его уничтожили. Разумеется, я преувеличил. Но ведь это вы тогда донесли на него.

Опять в трубке зашушукались голоса. Немая душная тишина окутала нас. Миссис Янг вдруг проговорила:

— Да. — Снова воцарилось молчание. — Да что вы знаете, — сказала она, — ничего вы не знаете с вашим дурацким идеализмом. Я на шесть лет моложе Германа, но я была тогда уже достаточно взрослой, я понимала, что он делает и к чему это может привести. Я не хотела его смерти, как вы могли подумать, ведь он был моим братом, я просто считала нужным его проучить, чтобы он понял, что о своей семье тоже надо думать. В те времена уже стали поговаривать о превентивных арестах. Арестованные-де должны уйти в себя, чтобы обрести путь к новой общности. А я не хотела из-за него быть исключенной из института, не хотела портить себе жизнь. Моя мать умерла, так и не узнав об этом. Он тоже ни о чем не подозревал…

Я отнял трубку от уха и оставил ее болтаться на шнуре, а сам, стараясь не шуметь, вышел из кабины и расплатился с официантом. Двери ресторана закрылись за мной.

По улицам я шел как во сне. Изредка у меня шевелилась мысль: а вдруг Герман меня заподозрил? Изредка, словно очнувшись от этого полусна, я внезапно узнавал какую-то улицу или площадь.

Из Лайонз Корперхаус доносились звуки джаза. Словно темные звери, стояли роллс-ройсы перед подъездами Парк-Лэйн. У баров толпилась молодежь, смеялась и пела. Чей-то голос произнес в полутьме:

— Не забывайте нас, сэр.

Я присмотрелся и заметил человека. Он стоял недвижимо и смотрел мимо меня. На груди у него была дощечка. Вглядевшись, я прочитал надпись: «Человек, живущий во мраке, остро нуждается в вашей помощи». Под ней имелась еще одна надпись, помельче: «Королевская школа слепых, Лезерхед, Саррей». Я порылся в карманах и вытащил несколько шиллингов.