Вечерний свет

Подобные сны становились реже, из них уходил гнетущий ужас. Чем дольше длился мир, чем увереннее я обживал его, тем настойчивее один сон вытеснял другие сны, один-единственный бесконечный сон, повторявшийся всюду; в нем попадались теперь буколические и идиллические эпизоды, зато и ужасы стали навязчивее, страшнее, но я привык к ним. Последние месяцы войны я прожил в Швейцарии, и теперь уходил в прошлое тот день, когда вскоре после прекращения военных действий я сел во французский полковой джип, который поджидал меня в лесу неподалеку от Зингена, чтобы везти в Германию. Я видел Хоэнтвиль;{93} мы ехали вдоль железнодорожной насыпи, на которой лежал сгоревший немецкий поезд; на паровозе с высокими колесами я прочитал надпись: «Колеса должны крутиться для победы». Я скитался по Германии, когда пешком, когда на попутных повозках или машинах. Я разговаривал со множеством людей, встречавшихся на моем пути, с владельцами лавчонок, возвращающимися солдатами, со священниками, рабочими, с женами прячущихся эсэсовцев, с участниками Сопротивления. Какое-то время мне трудно было говорить с моими соотечественниками на родном языке, не коверкая его нарочитым французским акцентом, если поблизости оказывался человек в серо-зеленой форме. Все чаще и чаще беседы превращались в монологи; видимо, собеседники считали знаком полного согласия мое молчание, в которое я впадал и выйти из которого мне удавалось все реже. Изо дня в день я молча выслушивал всевозможные домыслы и слухи: война еще далеко не закончилась, и кое-кто из союзников вскоре пожалеет, что Германия разгромлена; разработан план стерилизации всех немецких мужчин, чтобы немцы вымерли; все высшие учебные заведения Германии будут закрыты; о концентрационных лагерях никто ничего не знал; многие были против, но попробуй скажи об этом, сам туда попадешь; конечно, посылать евреев в газовые камеры — это уже было слишком, надо было просто выдворить их из страны; с другой стороны, никто евреев газом не травил, все это чистейшая пропаганда, а так называемые «газовые камеры» построены уже после победы союзников.

Однажды я целую неделю провел в Мюнхене в маленьком доме, хозяин которого, нацистский активист средней руки, бежал, когда к Мюнхену подошли американцы. Я просматривал книги небольшой домашней библиотеки, их было штук сорок-пятьдесят; среди них, конечно, «Миф» Альфреда Розенберга и «Майн кампф», разумеется, Лёнс{94}, Ганс Гримм{95} и популярный скандинавский роман «И вечно поют леса», но я нашел также кое-кого из немецких классиков — Гёте, Лессинга и даже Гейне — в солидных изданиях «Библиографического института». В каждом из этих томов на титульном листе стоял штамп публичной библиотеки провинциального польского городка. Я догадался, каким образом сокровища немецкой культуры попадали к этому представителю расы господ.

Ночью я читал найденный в письменном столе дневник, который он вел в течение двадцати лет: неприятности с конторским начальством, свадьбы и дни рождения, поездки в Верхнюю Баварию, пересказ понравившихся кинофильмов. В двадцатые годы он вступил в НСГРП. Позднее вел переписку с Рудольфом Гессом, тщетно надеясь получить «Орден крови»{96}. Рядом с дневником я нашел фотоальбом с обычными любительскими снимками, бледными или темноватыми, которые служили как бы иллюстрациями к торжествам, описанным в дневнике. Белой тушью аккуратно подписаны комментарии. «Сегодня нашему милому малышу исполнилось восемь лет». Шло время. Одна фотография запечатлела пустынную, по-летнему белую дорогу, на обочине которой что-то темнело. Прежде чем я смог различить, что представляют собою эти расплывчатые пятна, я прочитал надпись: «Евреи, расстрелянные нами в ходе наступления на Кельце, сентябрь 1939 года». Я поднял глаза над столом, мой взгляд, минуя лампу, уперся в лесную опушку, озаренную луной.

На рыночной площади маленького городка я видел людей, угнанных в Германию на принудительные работы. Они сгрудились вокруг грузовиков, которые должны были увезти их обратно на родину. Кучка французов размахивала трехцветными флагами; они пели «Марсельезу», пели очень громко, фальшивя, и с большим воодушевлением, они смеялись, говорили наперебой, окликали проходящих мимо девушек, вгоняя их в краску. Мои веселые, дерзкие, скептичные, отважные французы… Я уже не решался заговаривать с ними. Для них я был теперь всего лишь немцем среди прочих немцев. Метрах в пятидесяти от них стояли русские и украинцы. Их было гораздо больше. Они не пели и не разговаривали. Они молча стояли под красными флагами. Без колебаний, без жалости и без жалоб страдали они и боролись даже тогда, когда помощи ждать было неоткуда. Их соотечественники победили. Теперь, не проронив ни единого звука, они садились на грузовики. Я смотрел им вслед, когда они тронулись на восток, потом дорога повернула в сторону, и они скрылись из виду со своими красными флагами.